Страница 108 из 110
Немного подумав, в душе я согласился с ней, а вслух пообещал сестре:
– Я всё напишу тебе подробно и в следующий раз принесу почитать. А сейчас нам пора собираться: вот и Олимпиада Андреевна уже поглядывает на часы.
– Ура! Пишешь ты ещё лучше, чем рассказываешь. Только не забудь принести, – воскликнула Лидинька и поцеловала меня в щёку.
На прощание Татьяна Юрьевна высказала моей сестре дружеское напутствие:
– Лидинька, вы такая искренняя и непосредственная барышня, – это драгоценное качество в наш циничный век. Если судьба будет к вам сурова – не меняйтесь: следуйте зову сердца – он важнее мёртвых догм и сухих правил. Сейчас вы мне напомнили меня саму в юности, – я верила, что впереди меня ждёт только прекрасное, и иногда представляла себя бабочкой, лёгкой и беспечальной.
Сестра задумалась над обращёнными к ней словами и тихо ответила:
– Я постараюсь не меняться, а Миша мне в этом поможет. Знаете, мы недавно проходили дельфинов: они весёлые и спасают людей. Мне кажется, что я не бабочка, а, скорее – дельфинесса.
Тут мы простились с моей милой дельфинессой, и даже Олимпиада Андреевна, словно поддавшись волшебству дня, одарила нас с Татьяной Юрьевной особой улыбкой из своего скудного репертуара.
По дороге к площади Оленина задумчиво произнесла:
– Какая славная у вас сестра, Михаил Иванович. И такая же открытая, эмоциональная, как и вы.
Её замечание отчего-то меня смутило:
– Я очень её люблю…
На площади я поймал извозчика, и мы сели в экипаж.
– Простите, – забеспокоилась вдруг она. – Могу я попросить вас об одолжении?
– Всегда к вашим услугам, – если б я не сидел, обязательно щёлкнул бы каблуками, так же лихо, как любил это делать мой батюшка, кавалерийский полковник.
– Всё дело в том, – пояснила Татьяна Юрьевна, что я навестила вас, чтобы договориться о встрече; мне казалось, что в воскресенье вы оба будете дома. Но, раз уж мы сели в коляску, позвольте мне зайти домой и захватить чековую книжку. Честно говоря, я не решилась взять её сразу; Клим – никудышный телохранитель, а с вами я буду, как за каменной стеной.
Чрезвычайно гордый оказанным мне доверием, я приказал извозчику ехать на Николаевскую, восемнадцать.
Вероятно, рассказ моей спутницы о том, как художественный критик Мятлин проверял картину на подлинность, отпечатался в моём сознании, поэтому меня вдруг осенило:
– Вы разрешите мне ещё раз взглянуть на «Иуду»?
– Пожалуйста, – с недоумением отозвалась Оленина. – Он сейчас там же, в библиотеке, только мы убрали его с подставки.
Китти
В прихожей нас встретил Клим, но не выказал никакого удивления при виде меня. Марфа вышла без шушуна и без глупой белой наколки горничной. Наверное, дело было в благотворном влиянии хозяйки, а кокетливая наколка предназначалась для Константина Андреевича. В этот раз Колосова обращалась со мной весьма предупредительно. Вслед за экономкой выбежала Китти, и я поразился тому, как она выросла, – теперь она казалась даже крупнее Хералда.
– Ваша любимица растёт не по дням, а по часам, – заметил я.
– Она почти котёнок, а мейн-кун – крупная порода.
Китти потёрлась о мои штаны, поводя огромным пушистым хвостом, и я заметил, что роскошные кисточки на её ушах достают мне почти до колена. Хотелось верить, что кошка была со мной ласкова не только потому, что почуяла лёгкий запах Хералда.
Татьяна Юрьевна отправилась в кабинет, а я пошёл в библиотеку. Марфе было наказано включить свет, что она и сделала, отчего мрачноватое помещение приобрело почти праздничный вид. Отослав экономку заниматься хозяйством, я приблизился к стоявшей на полу у окна картине. Я снял с неё отрез материи, в которую она была обёрнута, и поставил на подставку-треногу у стеллажа, поскольку лучшее освещение было именно там. Не было смысла соревноваться с господином Мятлиным по художественной части, меня интересовали только детали сюжета, виденные прежде при свете одной свечи.
Что же я обнаружил? Множество подробностей, уничтожавших впечатление свежести юношеского лица: чуть искривлённые губы оказались сухими, в морщинках, на правой щеке над чёрной бородой явственно виднелись отдельные рыжие волоски, на лбу у прилипшей пряди поблёскивали три капельки пота, а в правом глазу я заметил красную прожилку лопнувшего сосуда. Эти натуралистические детали, незаметные на первый взгляд, не могли не беспокоить зрителя. Лицо было выписано с такой поразительной точностью, будто художник видел Иуду при жизни или тотчас после смерти. Лунный свет позади фигуры только добавлял образу уродливые тени. Но что-то ещё тревожило меня, и я принялся вглядываться в края картины ближе к раме. Справа я без труда обнаружил подпись Брюллова, выполненную светлой краской. Стало заметно, что напротив подписи, в левой части тоже есть светлые мазки. Приблизившись вплотную, я понял, что они прячутся среди деревьев: бело-жёлтые чёрточки, которые поначалу показались мне лунным бликом на дупле дальнего дерева. Возможно, воображение сыграло со мной злую шутку, но внимательному взгляду внезапно открылось, что ровный светлый овал больше походит не на край дупла, а на петлю свисающей с сука верёвки.