Страница 124 из 134
Однако прошла ночь, а «Юпитер» продолжал стоять спокойно в Абердинском порту. Прошел день — положение оставалось без перемен. Это нас, эмигрантов, стало беспокоить: в чем дело? Уж нет ли каких-либо новых затруднений с нашим путешествием на «Юпитере»? Перед вечером я поймал капитана и спросил его, почему мы не двигаемся. Капитан — старый морской волк с красным лицом и сизым носом, — усмехнувшись, ответил:
— Жду бури.
— Бури? — с недоумением посмотрел я на капитана.
— Да, бури, — еще раз повторил капитан. — В бурю меньше опасности… Субмарины уходят под воду.
Так вот оно что! Ларчик, оказывается, просто открывался.
Прошло еще два дня. Бури все не было. «Юпитер» по-прежнему уныло стоял у стенки. Пассажиры скучали и стали знакомиться друг с другом. При этом выяснилось, что, кроме нас, эмигрантов, на борту находится еще несколько английских чиновников и группа офицеров из русской военной миссии в Лондоне, возвращавшихся в Россию. Некоторые из офицеров были в очень левых настроениях и сразу установили дружеский контакт с эмигрантами.
Наконец, к вечеру третьего дня подул свежий ветер. Лицо капитана оживилось, и на судне началась предотходная суета. Ровно в полночь «Юпитер» отплыл. Огни были потушены. Как легкая тень, он скользнул из гавани в открытое море. Его сразу подхватила волна и закружила, закачала…
Капитан не зря ждал бури. Буря пришла, настоящая буря. Наш маленький «Юпитер» бросало как мячик. Свирепый ветер дико ревел в снастях. Белогривые валы то и дело перекатывались через палубу. Почти все пассажиры лежали пластом, пораженные морской болезнью. Особенно страдал мой сосед Анисимов. Я чувствовал себя немножко лучше и под утро выполз на палубу. Примостившись около мачты, среди каких-то тюков, я понемножку отдышался и на свежем воздухе, пропитанном солеными брызгами, почти совсем оправился. Море бешено кипело. Миноносцы, сопровождавшие «Юпитер», глубоко зарывались в пенившуюся стихию. Часто над водой торчали только их мачты и трубы. Горизонт был окутан черно-синей мглой, в которой то и дело вспыхивали разрывы молнии…
Вдруг на палубе громко затопали матросские башмаки. Торопливо пробежали какие-то люди. Капитан, стоявший в своей рубке, лихорадочно схватился за бинокль. «Юпитер» и миноносцы стали обмениваться таинственными сигналами. Наш пароход круто повернул влево, а миноносцы, сделав красивый разворот, полным ходом понеслись вправо, точно гонясь за кем-то. Напрягая зрение, я пристально всматривался в даль, но нигде не мог ничего заметить.
— В чем дело? — спросил я пробегавшего мимо боцмана.
— Подводная лодка с подветренной стороны, — торопливо на ходу бросил боцман, — но миноносцы уже ее атаковали.
Действительно, откуда-то издали бешеный ветер донес отзвуки орудийных выстрелов.
Прошло еще с полчаса, и все постепенно успокоилось. «Юпитер» вновь взял свой прежний курс, а миноносцы, пыхтя и изрыгая длинные ленты черного дыма, вернулись и заняли свои обычные места. Мы продолжали путь в Норвегию.
— Что, удалось потопить лодку? — спросил я спускавшегося со шканцев помощника капитана.
— Нет, к сожалению, она ушла, — разочарованно ответил тот, — но зато теперь путь до Бергена свободен.
Я спустился вниз и рассказал Анисимову о волнующем происшествии. Я ожидал, что мой спутник, так боявшийся субмарин, придет в страшное смятение, но я ошибся. Анисимов лежал пластом, повернувшись лицом к стене. В ответ на мое сообщение, он только слегка пошевелил рукой и еле процедил сквозь зубы:
— А черт с ней… с субмариной…
Вот что значит морская болезнь!
28 часов «Юпитер» резал Северное море, направляясь к берегам Норвегии. И вот, наконец, показались эти берега — гористые, скалистые, омываемые пенящимися бурунами.
Я смотрел на них, как на страну спасения. Еще немного, и наш «Юпитер», сделав несколько хитроумных маневров, подбрасываемый могучей кормовой волной, не вошел, а как-то влетел в устье Бергенского фиорда. Сопровождавшие нас миноносцы повернули назад и стали удаляться в открытое море: они не имели права входить в территориальные воды нейтральной Норвегии, да к тому же никакой опасности для «Юпитера» больше не было.
Переход от моря к фиорду был подобен сказке. Там буря, свист ветра, бешеные волны, черное небо; здесь — тихое утро, зеркальные воды, легкие облачка вверху и повсюду каскады солнечного света. Качка сразу, точно по волшебству, прекратилась. Все пассажиры ожили и стали медленно выползать на палубу — желтые, осунувшиеся, с черными пятнами под глазами. Скоро всем захотелось есть. В кают-компании уже суетились официанты, накрывая для завтрака длинный и широкий стол.
Часа четыре мы плыли Бергенским фиордом. Перед нами открылась изумительная картина: синие глубокие воды, исполинские каменные горы, куски зелени, висящие по отвесным утесам, маленькие домики, ютящиеся на уступах, весеннее яркое солнце и тишина, тишина… Не мертвая тишина, которая гнетет душу, а живая тишина, в которой чувствуется здоровое, неторопливое биение жизни. Мы точно попали в какой-то другой мир, о котором давно забыли в военной сутолоке Лондона. Все до глубины души отдыхали и наслаждались и этим дивным ландшафтом, и этой волшебной атмосферой, и этой полной безопасностью от субмарин, цепеллинов и других смертоносных «игрушек» первой мировой войны. Когда, наконец, «Юпитер» пришвартовался к пристани, и мы ступили на каменные мостовые старинного Бергена, у многих из груди вырвался невольный вздох грусти и сожаления, что чудная сказка пришла к концу…
Вся дальнейшая часть пути, через Скандинавию, вплоть до русской границы и даже до Петрограда, прошла у меня, как во сне. Должно быть, наступила реакция после нервного напряжения, вызванного волнениями предотъездных дней и перехода через Северное море. Сознание поглощали также мысли о России, о революции. Сидя в вагоне, я до головной боли думал о том, что творится сейчас в Петрограде, я живо представлял себе толпы народа на улицах столицы, митинги вооруженных солдат, бурные споры в Совете рабочих депутатов. Я видел перед собой широкую панораму всей восставшей страны с ее городами и селами, ее фабриками и заводами, ее миллионными армиями на фронте и в тылу. И так сильна была концентрация внимания на том, что меня ждало впереди, так всепоглощающ был интерес к будущему, к судьбам революции, что обстановка моего путешествия просто перестала закрепляться на светочувствительной пластинке памяти. Поэтому мне трудно воспроизвести сейчас детали моего тогдашнего проезда через Норвегию и Швецию.
Помню только, что в Бергене мы пробыли меньше суток и на следующее утро тронулись дальше, уже поездом, в Христианию (теперь Осло). Помню, что в Бергене я заходил в редакцию местной рабочей газеты и имел длинный разговор об английских и русских делах с ее редактором. На следующий день, к моему удивлению, этот разговор появился на столбцах газеты в форме интервью со мной. Помню, что на вокзале в Христиании нашу эмигрантскую группу — факт по тем временам беспримерный — встречал бывший царский генеральный консул Кристи и что в отеле, где мы были размещены на ночь, я встретил первого дипломатического «курьера русской революции». То был «курьер», отправленный в Лондон Петроградским Советом рабочих и солдатских депутатов (чемодан которого, впрочем, был опечатан печатями русского министерства иностранных дел). Помню, что Швеция, с ее чистенькими вагонами, аккуратными железнодорожными станциями, остроконечными касками полицейских и другими атрибутами необыкновенной размеренности и порядка, показалась мне какой-то «маленькой Германией».
Помню, что в Стокгольме нам пришлось провести дня два, но где и как, совершенно стерлось в памяти. Помню, что от Стокгольма мы двигались по железной дороге к северу, вокруг Ботнического залива, по уныло-пустынному берегу моря, пока не достигли Хапаранды, где проходила граница между Швецией и Финляндией, т. е. в то время между Швецией и Россией. Вот, кажется, и все, что осталось у меня в памяти от этого первого знакомства со Скандинавией. Ни природы, ни людей Скандинавии я в тот раз не заметил. С ними я познакомился значительно позднее, уже в годы моей дипломатической работы.