Страница 125 из 134
Очень раздражал меня на всем пути Анисимов. Теперь, когда море и субмарины остались позади, у него нашлась новая тема для страхов и сомнений: судьба только что родившейся революции. Перебирая историю революций прошлых веков, аргументируя от опыта 1905 г., Анисимов назойливо бубнил, что все до сих пор бывшие революции неизменно терпели поражение, что силы реакции в конечном счете торжествовали и сохраняли основы своего господства, лишь бросив массам несколько обглоданных костей. Почему мы должны рассчитывать, что сейчас в России дело пойдет иначе? Анисимов таких причин не видел и потому уже заранее готов был отпевать революцию.
— Меня все время, — сказал он как-то, — тревожит вопрос: устоит революция или не устоит?.. И, по совести, я склонен ответить на этот вопрос: нет, не устоит.
Я резко возражал Анисимову. Я аргументировал от логики, от здравого смысла, от исторического опыта масс, от возросшего сознания пролетариата, от наличия марксизма как одного из важнейших элементов революционного процесса. Но, так как Анисимов и я спорили тогда «от разума», а не от фактов революции (эти факты еще скрывались в лоне будущего), то вся наша дискуссия носила какой-то слишком отвлеченный характер и оставляла после себя чувство неудовлетворенности.
На десятые сутки после выезда из Лондона мы, наконец, прибыли в Хапаранду. Здесь кончалась Швеция. Река Торнео отделяла ее от Финляндии. Через реку ясно виден был небольшой финский городок Торнео, а над его пристанью высоко развевалось красное знамя. При виде этого сердце сильно забилось у меня в груди: вот она, революционная Россия!
На небольшом пароме мы переправились через реку и высадились на пристани под красным флагом. Здесь нас встретили уже русские патрули. Это были молодые, веселые солдаты — крепкие, краснощекие, шумливые. Шинели свободно болтались у них на плечах, погонов не было, у пояса висели огромные маузеры. Некоторые носили красные повязки на рукаве. Пограничная дисциплина явно хромала: наших паспортом почти не проверяли, багажом совсем не интересовались. Зато охотно разговаривали и долились своими чувствами с приезжими.
До отхода нашего поезда на Петроград оставалось еще часа два. Мы зашли в станционный ресторан и слегка подкрепили свои силы. Потом в ожидании отъезда стали бродить около пристани. Солдаты нас окружили, быстро образовались группы, началось митингование. Нас, эмигрантов, подробно расспрашивали о том, что делается за границей. Мы в свою очередь подробно расспрашивали солдат о том, что делается в России. Я переходил от группы к группе и везде приглядывался и прислушивался. Больше всего солдат интересовало, когда кончится война и скоро ли английские, французские и немецкие рабочие последуют примеру своих русских товарищей.
Один из эмигрантов несколько академично задал солдатам вопрос, в чем состоит их программа? Высокий, красивый унтер-офицер с усмешкой ответил:
— А у нас никакой программы нет… Вот скоро прикончим войну, станем резать помещиков да капиталистов… Тут вся наша программа.
Стоявший неподалеку матрос откликнулся:
— Попили нашей кровушки! Хватит!
Окружавшие солдаты шумно зааплодировали.
Я тоже разговаривал с солдатами. Я не спрашивал их о программе, а в порядке дружеской беседы старался выяснить, чего они хотят, к чему стремятся. Мы долго толковали на разные животрепещущие темы, и, хотя слова моих собеседников часто были корявы, а мысли путаны и неясны, одно не подлежало ни малейшему сомнению: в душах этих солдат, среди которых были и крестьяне, и рабочие, и представители интеллигенции, созрело неодолимо-страстное, могуче-стихийное желание разрушить до основания старый проклятый мир, не оставить от него камня на камне.
Это произвело на меня огромное впечатление. И, пожалуй, еще большее впечатление произвела какая-то новая, особая, горячая искорка в глазах всех солдат, с которыми мне пришлось разговаривать. Искорка мысли, искорка сознания. Точно их души изнутри озарились лучами восходящего духовного рассвета. Я знал русского солдата с детства, но никогда раньше не замечал ничего подобного в его глазах. Передо мной был совсем другой человек, и я как-то инстинктивно угадывал скрытые в нем гигантские потенции, которые только что начали пробуждаться…
Когда немного спустя, садясь в поезд, который должен был доставить меня в кипящий революцией Петроград, я вновь столкнулся с Анисимовым, мне стало одновременно и смешно и радостно. Суммируя впечатления, полученные в Торнео, я как-то сразу, внезапно, самопроизвольно — не разумом, а сердцем, инстинктом, всем существом своим — сделал вывод:
— Да, такая революция устоит!
Конец путешествия в прошлое
И вот наконец настал день, которого я ожидал: из английского министерства иностранных дел мне сообщили, что король вернулся в Лондон, и церемония вручения моих верительных грамот состоится завтра в 11 час. утра.
На следующий день, в 10 ч. 30 м. к зданию посольства подъехали две пароконных придворных кареты на мягких старинных рессорах. Спереди в каждой из карет сидел величественный кучер в длинном темном кафтане с пелериной. На голове у него был блестящий цилиндр с галунами, на руках ярко-белые перчатки, а в руках вожжи и кнут на длинном гибком древке. Облучки карет были подняты так высоко, что кучера возносились над ними, как какие-то торжественные изваяния. Сзади, на специальных подножках, тоже возвышаясь над каретой, стояли гайдуки в таких же облачениях, как и кучера, — по два на каждую карету. От всей картины веяло далью веков и воспоминаниями о рыцарских турнирах…
Из первой кареты вышел один из высших чиновников министерства иностранных дел и с изысканным поклоном сообщил мне, что ему поручено сопровождать меня от посольства до дворца. Чиновник был в расшитой золотом парадной форме своего ведомства. Я — во фраке, в лакированных ботинках и черном пальто, с шелковым цилиндром на голове. Как мало в этом облачении я был похож внешне на того эмигранта, который 20 лет назад стоял на пристани Фокстона!
Когда мы оба стали спускаться с крыльца посольства, со всех сторон защелкали аппараты набежавших откуда-то фоторепортеров. Собравшиеся у ворот соседи с любопытством взирали на редкую церемонию. Гайдук выбросил из кареты складную трехступенчатую лестничку, и мой спутник поспешил возможно комфортабельнее устроить меня на мягком кожаном сиденье. Сам он поместился рядом со мной. Во вторую карету села моя «свита» — секретари посольства, которым по дипломатическому этикету полагалось сопровождать меня к королю. Затем кортеж тронулся в путь через улицы и парки Лондона, везде привлекая к себе внимание публики. Пешеходы останавливались и подолгу смотрели нам вслед.
По дороге мой спутник в качестве любезного хозяина занимал меня разговорами. Он рассказывал подробности о различных достопримечательностях столицы, слегка подшучивал над вкусами и обычаями англичан. Между прочим, он подчеркнул разницу в ритуале вручения верительных грамот между послами и посланниками. У первых это обставлено более торжественно, чем у вторых. В частности, придворные кареты посылаются только за послами. Посланникам приходится приезжать во дворец в собственных автомобилях.
— Может быть, это удобнее? — полушутя заметил я.
— Помилуйте! — с легким возмущением воскликнул мой спутник. — Ведь вся прелесть веков пропадает.
Я сразу почувствовал англичанина.
Наконец наша карета въехала в каменные ворота Букингемского дворца, и мой сосед, изящно повернувшись, все с той же легкостью в тоне произнес:
— Ваше превосходительство, разрешите вас предупредить…
И он стал рассказывать мне о деталях предстоящей церемонии.
Я опять почувствовал англичанина.
Путешествие в прошлое кончилось. Настоящее властно вступало в свои права.
ПРИЛОЖЕНИЯ