Рассказы

Мак-Интош напряг свою память и постарался вспомнить греческий, когда-то изученный в Оксфорде. И Греция, и Египет были чем-то очень древним и, от долгого сидения в конторе, похожим... Может, если сказать что-нибудь по-гречески, этот фараон и разберет. Но, увы, греческий язык был забыт так основательно, что ни одно слово не желало возвращаться в память. Мак-Интош никогда и не любил этого бесполезного наречия, и только разве хитроумный Одиссей, с его спекулятивными наклонностями, вызывал его симпатии.

И вдруг завеса раздернулась, и Мак-Интош громко произнес одну из заключительных строф Одиссеи, когда-то тупо зазубренных в университете:

— Добрые боги, какой вы мне день даровали! О радость!

Произнес и посмотрел на фараона. Слова произвели совершенно порядочный эффект. Фараон зашевелился, закинул голову и крикнул по-гречески:

— Повтори!

«Повтори» — это было слово, хорошо знакомое Мак-Интошу, когда он плохо отвечал профессору заученные строфы.

Мак-Интош понял, откашлялся и громко произнес:

— Добрые боги, какой вы мне день даровали! О радость!

Но эта фраза протекла отчетливее и яснее. Фараон тоже понял, улыбнулся и милостиво кивнул головой. Он принял приветствие на счет встречи с ним. Затем важно и отчетливо произнес по-гречески:

— Приветствую тебя, неизвестный человек. Я Псамметих Первый, владыка и правитель Египта. Кто ты: царь, жрец или раб?

Мозг Мак-Интоша работал с большим напряжением, и кое-что из старого воскресало в его памяти. Фразу египтянина он уловил в общих контурах, но не совсем точно, поэтому в свою очередь ответил:

— Повтори, о фараон.

Фараон произнес медленно и с расстановкой:

— Тебя приветствует Псамметих Первый, владыка и повелитель Египта, и спрашивает тебя, кто ты: царь, жрец или раб?

Мак-Интош понял более или менее всю фразу, но не знал, что на нее можно ответить, так как по своему социальному положению он не подходил ни под одну из поименованных категорий. Но воспоминание о приобретенных им сегодня огромных нефтяных полях, в сущности, ни на минуту не покидало его, даже несмотря на совершенно из ряда вон выходящее появление фараона. Поэтому ответ само собою вытек из этого воспоминания.

Мак-Интош гордо выпрямился и сказал:

— Я керосиновый король.

Как керосин по-гречески, он вспомнить не мог и поэтому произнес интернациональное petrol. Псамметих важно и церемонно наклонил голову. Ему было приятно, что он беседует не с рабом, а с особой царской крови.

— Будь славен, брат мой, — произнес он торжественно. — Но что такое petrol? Я никогда не слыхал об этом государстве.

Мак-Интош, который начал более сносно разбираться в словах фараона и которого эта беседа стала увлекать, особенно после торжественного приветствия Псамметиха, внутренне выбранил свою память, не желавшую ему подсказать греческий перевод керосина. Но, вероятно, и сам Гомер не смог бы перевести это слово.

— Керосин — это горючее вещество, осветительный материал, — хотел сказать Мак-Интош, но никак не мог построить греческой фразы.

— Свет! — вдруг закричал он по-гречески, махнув рукой к небу. — Свет! Гелия!

Псамметих склонил голову.

— Мы тоже поклоняемся великому Солнцу, — сказал он, — и мы тоже стремимся распространять свет среди темных народов.

Беседа налаживалась как нельзя лучше. Оба оказались не только особами равного положения, но и одинакового религиозного воззрения.

Не желая отставать от фараона, распространявшего свет среди темных народов, Мак-Интош хотел, в свою очередь, сообщить, что он учредил двенадцать стипендий при университете и субсидировал школу для вымирающих краснокожих индейцев, но трудность греческого языка связывала его уста. Кроме того, Псамметих перебил его.

— Во время моего Ассирийского похода, — гордо сказал фараон, — я сжег двенадцать городов, со всеми их обитателями, за то, что они не хотели поклоняться великому Солнцу.

Очевидно, каждый из двух распространял культуру по мере своих сил и разумения, и, может быть, даже хорошо, для развития их взаимной симпатии, что фраза о двенадцати сожженных городах не была понята Мак-Интошем, а фраза о двенадцати стипендиях не была произнесена. Керосиновый король был, пожалуй, слишком мизерен для Египетского, а Египетский больно уж размашист для Американского. Однако мы не можем не обратить внимания на то, что оба опять-таки сошлись на цифре двенадцать.

— Но среди богатств, плененных мною в Ассирии, — продолжал Псамметих, — я нашел также несколько ярких лучей далекого восточного Света.

— Восточного Света? — переспросил Мак-Интош, который поймал только конец предложения.

— Я вывез из Ассирии несколько Санскритских легенд, которые повелел моим жрецам перевести на египетский язык и начертать для моей библиотеки.

— Санскритских легенд? — уловил Мак-Интош, не вполне ориентируясь, что это такое, но помня, что все языки произошли от санскритского и что, стало быть, дело идет о временах Адама и Евы.

Удивление в голосе Мак-Интоша польстило фараону и он милостиво наклонил голову.

— Если тебе интересно, брат мой,— сказал он, — я покажу тебе эти легенды.

Блестящая мысль вдруг мелькнула в голове МакИнтоша.

— Я сейчас спущусь к вам в лифте! — крикнул он, путая греческие слова и английские и не помня, как у греков назывался лифт. Он захлопнул балкон, накинул пальто и шляпу и, выйдя на площадку, надавил электрическую пуговицу.

— Если я напишу ему чек на пятьдесят тысяч долларов, — думал Мак-Интош в ожидании лифта, — то он, наверное, уступит мне одну легенду. Это будет рекордная сенсация, когда я пожертвую ее в Национальный музей. «Дар Чарльза Мак-Интоша». Весь ученый мир всполошится, услышав об этом. Ведь, как-никак, санскритские легенды не каждый день находят. В Оксфорде, гордом своим учеником, наверняка повесят его портрет. В Национальном музее отведут специальную комнату, вход в которую будет стоить десять долларов. В сущности, после пяти тысяч посетителей, расход по санскритской легенде будет покрыт, остальной доход можно пожертвовать в пользу музея.

Так думал Мак-Интош, нетерпеливо нажимая электрическую пуговицу в третий раз. Лифт появился против дверцы, и Мак-Интош стрелою отправился вниз.

III

Между тем, сестры, побродив средь трансцендентальных планов и не найдя себе интересного флирта, оглянулись на мир, который они так легкомысленно покинули.

— Милая, да там что-то неладно! — воскликнула сестра, которую звали Пространством. — Уж никак земной шар соскочил со своей оси?!

— Что ты говоришь! — забеспокоилась другая сестра.

— Уверяю тебя! Смотри: куда девалась пирамида?

С этими словами сестры устремились к тому облаку, на котором они любили сидеть.

— Горе нам! — закричала одна из них, — времени нет, и все столетия перепутались!

— О, несчастье! — крикнула другая, — пространство исчезло, и пирамида попала в Америку!

Обе сестры схватили фараона за руки. Он ждал Мак-Интоша у входа в пирамиду и теперь никак не мог понять, кто держит его руки. Как известно, одна сестра была ультрафиолетовая, а другая инфракрасная, и, потому, обе невидимы для глаза.

— Ваше величество, что за вольность? Пожалуйте в ваш гроб! — закричала сестра, — и как это он ходит без кишок и без сердца! — удивилась она, уводя его набальзамированное туловище внутрь пирамиды.

Псамметих Первый действительно все время чувствовал некоторую тошноту.

— А где американец? — спросила другая сестра.

— Американец едет в лифте, — ответила та изнутри пирамиды.

— Ну, ничего, этот на верном пути.

И сестры принялись приводить в порядок сбившийся с толку мир. Этот маленький переполох был им хорошей наукою о том, как опасно, никого не предупредив, покидать свое ответственное дело. Впрочем, сестры скоро справились со всеми беспорядками, мир вошел в колею, и все потекло по-старому: просто, ясно и обыкновенно.

IV