Страница 25 из 29
Мало-помалу люди стали убывать в Ласко́ве, и зажиточных там и вовсе не стало. Сначала уехали Егор Бобкин с женой Машкой. Вскоре и сына Колю взяли к себе в Ленинград. Ваня Бобкин еще раньше “пристал в дом” в Махновке. Дружная семья Бобкиных уменьшилась на трёх трудоспособных. Уменьшилась семья и у Мишиных – Ваня с Ксенией уехали в Красное Село. Иван Макаров с Матрёной были уже старые, а Груня и многодетные Тимоха с Дуней и подавно бедняки. Один мой папаша тянулся изо всех сил: сдавал госпоставки, платил налоги.
“Кулаков” нашли в соседних деревнях. В Тяглице раскулачили Гришу: у него и лошадей была пара, и коровы три, и вообще хозяйство крепкое. Семья была у Гриши большая, работящая, дружная – трое сыновей, две дочери и невестка. Но тяглицкие не испугались, после раскулачивания в колхоз так и не пошли, остались единоличниками.
В Шумаях раскулачили Сергея. Создали там колхоз и назвали “Сигнал”. Создали колхоз и в соседней деревне Лавни́. Когда дело дошло до названия, то решили так:
– Коль в Шумаях – “Сигнал”, то в Лавнях – “Тревога”!
Хоть и горько, но всё же и тогда шутили мужики.
Раскулачили также Лёху в Каменке, Васю – в Есенке, и много кого ещё в других деревнях. Так что “кулаков” нашли, их самих выселили, а имущество свезли в коммуну “Пример”.
Коммунары ездили с уполномоченными по деревням, выступали на собраниях, хвалили новую жизнь, призывали вступать в колхозы. В коммуну больше никого не принимали, и новых коммун не создавали, но “Пример” держали.
Осенью 1932 года я пошел в пятый класс только что открывшейся школы крестьянской молодежи (ШКМ) в Сорокине. До открытия ШКМ там была лишь начальная школа. Но когда раскулачили и выселили Федота и Тимошку, в их домах разместили магазин и ШКМ.
От Ласко́ва до Сорокина далеко, и я жил в общежитии. Продукты, из которых готовили для нас обеды в столовой, мы приносили из дому. Детей коммунаров Митю и Ваню снабжала коммуна. Они важничали перед остальными ребятами. Вечерами они много рассказывали о жизни коммуны, знали о ней всё, рассуждали как взрослые, потому что заправляли там их отцы. Мы слушали внимательно. Мне хотелось, чтоб и в Ласко́ве был колхоз и папаша (кто же ещё?) стал председателем.
Коллективизацию проводили насильно; ни тогда, ни потом, ни теперь мне не известно, когда, где, в какой деревне был создан колхоз добровольно, по желанию крестьян. Помню, в Ласко́ве на одной из сходок Тимоха (он был посмелее других) спросил уполномоченных, Яшку из Кулайкова и Митю из Загубья:
– Так ить в колхоз – добровольно?
Те наперебой отвечали:
– Добровольно. Но – обязательно.
– Обязательно. Но – добровольно.
Их – уже колхозников – возили по деревням для агитации.
Долго упирались в По́жнях. Я уже заканчивал седьмой класс (весной 1935 года), шёл как-то домой и встретил девушку из Пожен, Дуню Сысоеву. Всплеснув руками, она воскликнула:
– Ах, Петенька, наша деревня-то сгорела!
Я опешил: как сгорела?! Утром шёл в школу – была на месте. И днем про пожар не слышно было.
– Ка-ак? Когда?
– Да ну-у, в колхоз записались…
И так повсюду. “Добровольно”.
Из коммуны “Пример” примера не получилось. Она пожила за чужой счет, раскулачивать больше было некого. Коммуну преобразовали в колхоз “Марксист”.
“Сигнал”
От Ласко́ва до Шумай два километра, а до Махновки – все четыре. В первый класс Шумайской школы меня тятяша отвёл уже после Покрова, а потом я начинал ходить в школу уже с 1 сентября, по крестьянским понятиям – “нескладно рано”. Когда-то в школу ходили только зимой, потому и говорили про кого-нибудь: ходил в школу столько-то зим.
Мы ходили в школу из Ласко́ва мимо хуторов Вани Моха и Даруши. Они нас знали хорошо и в ответ на наше “здравствуйте” и “бог в помощь” отвечали:
– Ай да ребятки! Здравствуйте. Спасибо.
Не поздороваться было нельзя: скажут родителям и нам влетит.
В самих Шумаях первым по пути в школу был хутор Вани Тимошина. Он и его жена Алёна тоже отвечали на приветствие. Им было не лень остановить нас, прекратить на время работу и каждого расспросить, поинтересоваться отметками. Обязательно узнавали, что сейчас работают в нашей деревне.
Все шумайские отлично знали ласковских, равно как и наши – их. Со временем я тоже стал знать в Шумаях не только каждого старого и малого, но и кто кому какая родня.
В первый класс ходили в Шумаи я и Ваня Тимохин. На следующий год нас из Ласко́ва ходило уже четверо – брат Митя и Коля Бобкин тоже пошли в школу. Ходили пешком. В редких случаях – в плохую погоду – кто-нибудь из родителей отвозил или встречал нас на лошади. Иной раз лихо доставалось от мороза и встречного ветра. У троих были валенки, хоть и не новые и не всегда по ноге, а Ваня Тимохин всю зиму ходил в яловых сапогах из кожи домашней выработки (у Тимохи не было овец).
На третий год Ваня и Коля пошли в Махновскую школу. Они убедили родителей в том, что в Шумаях, мол, плохо учат, потому и отметки у них плохие. Это было неправдой. Учителя были хорошие, я их всех помню по сей день и вспоминаю о них с благодарностью.
Оставшись вдвоем в Шумайской школе, мы с Митей в плохую погоду домой не ходили, а ночевали в “классе”, располагавшемся в избе Гравы, спали на русской печке. Тогда я и стал очевидцем всех собраний по организации в Шумаях колхоза “Сигнал”. Он создан у меня на глазах, я всё о нем знал и в последующие три года, когда с 5-го по 7-й класс учился в Сорокине, и еще четыре года, когда уже сам работал учителем в Шумаях.
Колхоз объединял крестьян одной деревни Шумаи и существовал с зимы 1931-32 годов до прихода немцев летом 1941 года. В 1950 году при укрупнении колхозов стал бригадой, а теперь Шумаи – лишь малая часть бригады огромного по территории, но совершенно безлюдного, дышащего на ладан колхоза “Комсомол”, объединяющего что-то около 35 деревень. “Комсомол” обречён, ничто уже не поможет ему возродиться, ибо некому там работать…
Это – видно всем. Я же хочу рассказать о том, что и как было в наших краях полвека назад, о чём помнят уже немногие, а книг о том не издано. Только узнав истину прошлого, можно понять трагедию настоящего…
Зимой 1931-32 года я ходил в четвертый класс, а Митя в третий. В классе, где мы оставались ночевать, проходило собрание.
Класс тускло освещался единственной керосиновой лампой. Учительский стол, за которым восседали уполномоченные, стоял у стены справа у двери. За партами, как школьники, сидели шумайские домохозяева, мужики и вдовы. Нам с печки их было хорошо видно, а чтобы видеть уполномоченных, приходилось выглядывать из-за печной трубы.
Уполномоченным из района в тот день был Бальцер – начальник уголовного розыска. Ни председателя, ни секретаря собрания не было, никто не писал протокол. Бальцер, в шинели и буденовке, с наганом на ремне через плечо, не переставая курить, произнес грубо, отрывисто:
– Виноградов Александр!
Сидевший на задней парте Шурка поспешно встал, ответил:
– Здесь.
Бальцер, не поднимая глаз от стола, спросил:
– За тобой – кто?
Шурка замялся. Бальцер смотрел в бумагу:
– А сам ты – как?
– Да я что ж, я иду.
Шурка считался бедняком, на него уже на первом собрании нажали, и он дал согласие записаться в колхоз. Но после Шурки ни на том, первом, ни на последующих собраниях “писатца” не захотел никто. После Сергея раскулачили и выслали семью Егора, еще позднее – семью Александры, но Шумаи упирались, в колхоз не шли. Может, поэтому и послали сюда Бальцера, самого грозного человека в районе. Его фамилия, должность, не говоря уже о нагане – всё гипнотически действовало на крестьян.
Не обращая внимания на стоявшего Шурку, Бальцер, по-прежнему глядя в бумагу, спрашивал:
– Дальше – кто?
Молчание. Шурка сел. Бальцер перебирал бумаги, выбирал нужную фамилию:
– Тимофеев Иван.
Тимошонок не пошевелился. Будто не слышал. Кто-то толкнул его в бок:
– Ва-ань, тебя.