Ласко́во

Бальцер поднял глаза:

– Тимофеев – кто?

– Я Тимофеев. А што? – ответил сидя.

– В колхоз идёшь?

– Не-е. Погожу.

Тимошонок жил на краю деревни. Сразу за его домом была построена новая школа, но в ней ещё не учили. Жена Алёна уже была оформлена уборщицей в этой школе, зарплату в сельсовете получала, поэтому Бальцер был уверен, что Тимошонок струсит. Но тот трусом не был.

Бальцер ударил кулаком по столу:

– Вста-а-ать!! – и взялся за кобуру.

Словно внезапный удар в лицо отбросил нас с Митей за печную трубу. Сердце бешено колотилось. Подумалось, что вот-вот начальник будет стрелять, а нам ни из класса не выскочить, ни на печке не спастись.

Сколько-то секунд длилось гробовое молчание. Выстрела не было. Я осторожно выглянул из-за трубы. Ваня Тимошин, большой, чуть сутулый, едва касаясь вытянутыми пальцами обеих рук парты, стоял в неудобной позе.

Первым подал голос Петя Гришин. Он тихо, но четко проговорил:

– Зачем же пугать, товарищ … уполномоченный. Ить он не против, а только сказал, что погожу.

– Кто такой? – глухо спросил Бальцер.

– Я-то? – переспросил Петя.

– Да. Ты-то.

– Да я-то Григорьев … Пётра.

Бальцер глянул в список:

– В колхоз идёшь?

– А за што ж? В своей деревне я хоть в колхоз, хоть в коммуну. Я от соседей не отстану.

– Значит, записывать?

– Пиши-и…

Бальцер на отдельном листе, где уже был Виноградов, записал вторым Григорьева Петра.

Что-то вроде просветления появилось на хмуром лице Бальцера. Он уже более спокойно обратился к стоявшему Тимошонку:

– Тимофеев, тебя третьим – записать?

Тот, не меняя позы, покачал головой:

– Я погожу.

– Как долго: час, день, неделю?

– Не-е. Года два-три. Погляжу: если хорошо в колхозе – сам приду. Только, оду́ма, нико́во не бу́дя.

– Ты что – умнее всех?

– Я-то? Не-е, я-то дурак, вот и погожу.

– Ладно, садись пока.

Бальцер одного за другим поднимал мужиков, надеясь, видимо, что теперь дело пойдет. Но больше записываться не захотел никто. Вдова Стеня, уже старая баба, ответила, что долго, как Ваня Тимошин, глядеть не будет, а за своими мужиками пойдет хоть в огонь, хоть в воду, а хоть и в колхоз.

Собрание затянулось, в лампе кончался керосин. Колхоз и в этот раз создать не удалось, но собрание не прошло бесследно. Надо думать, что шумайские обстоятельно между собой всё обсудили, потому что уже на следующем собрании в колхоз пошли все.

А было так.

В Шумаи приехал Носко́. Двадцатипятитысячник из Ленинграда, донской казак Носко возглавил Сорокинский сельсовет, сменив Гранова. Тот стал избачом (т. е. заведующим избой-читальней).

Был конец апреля, и сходку на этот раз собрали на улице. На собрание пришли не только домохозяева, но всё взрослое население деревни. Расселись на принесённых из дому скамейках. Поставили и накрыли красной материей стол.

Уроки уже закончились, да разве домой уйдёшь! Ведь так интересно!

Председательствовал Носко, но за столом сидели также Шурка и Гришонок. Передние скамейки занимали бабы, на задних курили мужики, переговаривались между собой. Вани Тимошина на сходке не было – была Алёна.

Носко произнёс речь. Говорил о коллективизации, назвал деревни, в которых люди якобы добровольно вступили в колхоз, похвалил шумайских товарищей Виноградова и Григорьева, выразил пожелание, чтобы все как один объединились в коллективное хозяйство.

Мужики молчали. Бабы подняли шум:

– Не хотим в колхоз!

– Дайте на хуторах пожить!

– Только жизнь наладилась, теперь опять ломать!

– Мужики пусть пишутся, а мы не пойдём!

Шуркина жена Палашка кричала громче других. Гришонкова Таня тоже поддерживала общий бабий хор против объединения.

Хитрый Носко баб не перебивал. А те уже вовсю ругали мужиков:

– Им што: один – присядатель, другой – сцытавот (счетовод). А работать – бабы!

– С одной бабой не справиться, а тут – вся деревня!

– Не пойдём!

Когда бабы, наконец, угомонились, слово взял Гришонок:

– А теперь послушайте, что я скажу.

Люди притихли, знали – Петя Гришин пустое не скажет. Грамотный, хозяйственный мужик.

– Стало быть, такая жисть пришла – не так живёшь, как хошь. Ждать, пока меня, как Егора да Лександру, не хочу. А и вы только подумайте: общиплют, как курят. Всё ро́вно никуда не денешься. И не мы одни – везде так же. Так что пока нас не растрепали, давайте все дружно запишемся и будем жить вместе.

Носко уже понял, что на этот раз не зря приехал в Шумаи, поэтому не стал разыгрывать власть, не перебивал Гришонка, когда тот выступал не по “программе”.

– Не севонни, так завтра, – поддержал Гришонка Петр Николаев, по прозвищу Сват. – Раз такое дело, што ж поделаешь, лучше сразу.

– А ты, Дунь, што скажешь? – спросил вдруг Гришонок Дуню Домкину, сидевшую с раскрытым ртом на передней скамейке.

Та аж вздрогнула от неожиданности. Но живо очнулась:

– У-у, бес, спужал. Я не хочу в колхоз. Вон Яшку спрашивай.

Яшка сидел на задней скамейке. К нему обратился Носко:

– Так как же, товарищ Домкин?

Яшка не ответил. Вопрос пришлось повторить.

– Домкин Яков, я тебя спрашиваю.

– Яшк, говори, – толкнул его в бок сосед.

Многие в Шумаях, в том числе и Яшка, недавно начали жить на своих хуторах. При объединении им всем предстояло снова разбирать всю постройку, перевозить обратно в деревню, собирать. Опять ломка да еще какая!

Яшка встал, зачем-то снял шапку:

– Не знаю… как люди, так и мы, в общем…

– Значит, не против?

– Не знаю.

– А кто знает?

– Я не знаю, в общем…

Снова загалдели бабы. Из всего их гомона можно было понять, что бабы ни в какую не хотят в колхоз.

Носко говорил и говорил, разъяснял и пугал раскулачиванием, грозился найти скрытых врагов, которые-де тайно ведут антисоветскую пропаганду.

Пытался выступить Шурка, но Палашка не давала ему говорить. Носко рассердился и прогнал Палашку с собрания. Та, ругаясь, ушла. Носко дал слово Шурке:

– Говори, Виноградов. Только учти, что нам колхоз нужен, а не пустой разговор.

– А чего, мужики, тянуть, – сразу стал агитировать Шурка, – я вижу, что теперь к тому идёт…

– Палашку не уговорил, а нас уговариваешь, – усмехнулась Дуня Коза. Дуня была вдовой. Муж в прошлогоднюю Пасху поспорил по пьянке, что может разом съесть пятьдесят яиц. Съел только сорок – умер от заворота кишок.

– Ён Палашки боицца, – поддержала Козу Алёна.

– Волк собаки не боится – брюзги не любит, – важно продолжал Шурка. – Я иду в колхоз. Вижу, что Пётра Николаев, Иван Марков, Васильев Сергей тоже согласны. Ну и так далее. Так что давайте, мужики, в колхозе и пахать вместе и сев проведём.

Бабы снова (видно, такая им по уговору была отведена роль) попытались шуметь, но на этот раз им этого не позволили. Носко вызывал и под диктовку Гришонка записывал новых колхозников. Тут же на собрании решили дать колхозу название “Сигнал”. Бабы тут же уточнили: “колхоз “Сигнал” – силком вогнал”. Носко не обиделся. Председателем стал Шурка, счетоводом – Гришонок, бригадиром – Сват.

Вступила почти вся деревня. Один Ося отказался наотрез. Вскоре его раскулачили и выслали.

Так в Шумаях началась новая жизнь.

Шурка возглавлял колхоз недолго – не справился, сняли. Пробовали выбирать других – тоже не получилось. “Прижился” лишь Гришонок. Он работал председателем до самой войны, и после войны до укрупнения в 1950 году.

С годами люди привыкали жить “по-колхозному”, привыкали к беспорядку. Многие уезжали…

Сергеев

До убийства активиста Семена Митрофанова наш сельсовет именовался Трави́нским (располагался в деревне Травинó). Когда я учился в Сорокинской школе, председателем был Сергеев. Низкого роста, рыжеватый. Был холост, держался немного высокомерно. По деревням часто ходил пешком.

Пришёл как-то к нам в Ласко́во, зашёл в избу. Разговаривал с папашей о хозяйственных делах, проверял квитанции об уплате налогов, о сдаче госпоставок – никаких претензий, всё в порядке.