Страница 1 из 29

Ласко́во

Смирнов Петр

Петр Смирнов

Ласко́во

http://www.liteo.ru/

Ласко́во

Моя родина

Деревня, где я родился и вырос, так называлась – Ласко́во.

Я покинул Ласко́во в 1939 году. В деревне еще было семь дворов. В последний приезд, в 1965 году, я видел только место, где когда-то было Ласко́во. Кустарником поросли бывшие луга, пашни и даже дороги. Но в памяти моей другое Ласко́во – то, которое я вижу во сне почти каждую ночь. Совершенно отчетливо я представляю каждого человека, каждую избу, всю деревню. Вижу соседние деревни, хутора и поля. А когда мысленно иду по дорогам и тропинкам, вижу каждый поворот, ручьи, мостики, большие камни и отдельные деревья.

Ласко́во… Когда теперь вспоминаешь всё, что связано с ним, то в сравнении с виденным за годы жизни оно кажется таким малым…

Сколько было всей земли у ласковских крестьян, я не знаю. Она была общинной, т. е. не разделённой на хутора. Вся пашня имела три поля – пар, рожь озимая и яровое поле с набором культур. В каждом из полей было семь полос (наделов) соответственно числу дворов. Полосы, конечно, не были равными, а соответствовали числу едоков в семье. Севооборот никто не нарушал, поскольку и сенокосы и пастбища были в этих полях, т. е. располагались между отдельными участками пахоты.

Работали много, с рассвета и до темноты. Никто никого не подгонял. Но и отстать от соседей не хотел никто. Слабым семьям даже в нашей маленькой деревне приходилось туго, потому что сильные управлялись быстро и требовали идти дальше. Оставь нескошенной полосу – и ее затопчут при перевозке сена в сараи. В больших соседних деревнях, например, в Махновке, слабым семьям приходилось ещё труднее. Поэтому крестьяне с радостью расходились на хутора, с переносом на них построек. На хуторе каждый был сам себе хозяин, никто его посевы или покос не потравит. И все работы под рукой. Но в нашей деревне хуторов не было.

По тем временам (конец 20-х – начало 30-х годов) постройка у всех в Ласко́ве была приличной. Рублёные избы, крытые соломой “под лопатку”. Амбары для хранения зерна и разной сбруи, гумна, бани, сараи для сена. Со стороны вид на Ласко́во был хороший – на невысоком пригорке, среди деревьев вольно раскинулась деревня вдоль улицы.

По праздникам (Борис 15 мая и 6 августа, Покров 14 октября) в Ласко́во приходило много родни со всей округи. Мы, ребятишки, этому были рады. А взрослые – нет: много расходов. Правда, расходы были почти исключительно на еду, водки не было, угощали – притом только мужиков – хлебным самогоном. Ели много – народ работящий. Наш отец (мы называли его папашей) к Покрову, например, резал трех баранов. За три дня праздника всё съедали.

Но только в праздники люди немного и отдыхали. Всё остальное время – работа, работа, работа…

Нас, ребят, рано приобщали к труду. Легче было Коле Бо́бкину – его, единственного мальчишку, оберегала сильная семья. А нам приходилось многое делать. Утаптывали пласты целины под лён, убирали с пашни выбороненные сорняки, пасли лошадей, когда старшие завтракали или обедали. Управлять лошадью, например, во время вывозки навоза поручалось только детям. Взрослым хватало настоящей работы – накладывать навоз на телегу, сбрасывать с телеги, разбрасывать по полю. Эта работа называлась “то́лока”. В вывозке навоза от двора каждого хозяина на его полосу, чтобы закончить работу за день, участвовали все соседи. В толоку было принято в шутку обливать друг друга водой из ведра, причем неожиданно. Также в шутку парни догоняли девушек и сажали их в мочи́ло (небольшой пруд, в котором мочили лён). Случалось, что и девушки хватали зазевавшегося парня и тоже сажали в мочило.

Молодежь тогда жила дома, поэтому даже в Ласко́ве, при семи дворах, парней и девушек было около десятка. Да нас, ребятишек, которые участвовали в толоке и в других общих делах, было столько же. Получалась “орава”.

По воскресеньям молодежь всей округи собиралась на гулянье – на Липовку, потом к озеру у деревни Мошки́, а потом, когда уже и мы подросли – в Разло́мы, у деревни Ю́рино. По праздникам, обычно после обеда, молодежь шла на ярмарки. Народу приходило на ярмарки очень много. Например, во Влади́мирце иногда удавалось пройти всего один-два круга. Шествие начиналось возле монастыря, а закруглялось уже далеко за поворотом дороги к деревне Романово.

Весной, как и всюду у крестьян, в Ласко́ве наступала пора полевых работ. Пахали с рассвета до темноты, сначала яровое, потом паровое поле. После пахоты меняли плуги на бороны. Потом сеяли вручную из лукошка и опять боронили, закрывая семена. Вывозили навоз и запахивали пар. В последнюю очередь сажали картошку под соху.

Из года в год повторяли в эту пору поговорку: “весенний день год кормит”. И не жалели сил.

После окончания весеннего сева скот перегоняли в паровое поле, а в яровом “заказывали” покос. Так было принято – траву оставляли для будущего сенокоса с Николы, т. е. с 22 мая.

Наступало лето. Вот когда начиналось горячее время! Весна – что! Весной работали в основном мужики. Да и природа весной радовала людей – всё оживало, бежали ручьи, всё цвело, пахло, пели птицы. А вот летом …

В июне стар и млад заняты на толоках. Жара. Днем жалят слепни, ночью комары спать не дают. А в июле – с Иванова дня – начинался сенокос.

Еще с вечера тянули жребий – на номер полосы. Утром, чуть свет, по росе мужики отмеряли каждому свою полосу, протаптывали бро́́дки, т. е. границы между полосами. И начиналось…

Самая большая семья у Бобкиных. Первый прокос гонит сам дед Бо́бка, похожий на Карла Маркса. Коса у него идет легко: вжик-к, вжик-к, вжик-к… Если смотреть со стороны, дед будто и не напрягается вовсе, делает взмахи играючи. Прокос у деда – чистый, будто выбритая щека. За дедом – его сын Егор. Он припадает на левую ногу – ранен в гражданскую войну. За Егором – его брат Ваня, потом жена Егора Машка, потом его сестра Оля, потом брат Бобки дядя Миша. Споро подвигается дело у Бобкиных! Дома у печи лишь тетя Маша Бобчиха, да нежится в постели их внук Колька.

У Мишиных, у Ивана Макарова и у Груни полосы – посильные. Труднее было Тимохе с Дуней. Полоса широкая – на пять едоков, а косил один Тимоха. У Дуни пятеро детей, да еще домашнее хозяйство.

И уж совсем тяжело приходилось моему отцу. Мама наша, сколько я помню, всегда жаловалась на здоровье, к акушерке в Жерны́льское ездила. Косить она, конечно, умела, но не ходила прокосом, а лишь окашивала вокруг кустов да у дорог.

Дед мой, тятя́ша, был самым старым из ласковских стариков. Приходил с косой на полосу, но больше – для виду.

Папаша начинал косить свою полосу ещё с вечера, сразу после дележа, и косил до темноты. Утром вставал раньше всех, отбивал косу и первым начинал. Полоса широкая – на семь едоков, а отстать от людей никак нельзя: поедут за сеном, затопчут траву, попробуй потом ее скосить. И всё равно соседи, особенно Бобкины, его обгоняли. Иногда Мишины (как-никак двоюродные), закончив свою полосу, помогали папаше докосить, а уж потом шли вместе завтракать.

И так всё лето. Всё бегом, всё бегом. С утра до ночи. Каждый день.

До завтрака (“коси, коса, пока роса”) – косьба. Наскоро позавтракав, мчались распустить копны, сложенные вчера. Потом – несколько раз до обеда надо перевернуть сено в валках. В конце третьей упря́жки (отрезок времени в несколько часов), перед обедом, между вторым и третьим ворошением – перевернуть сено сегодняшнее. Обедали опять наспех – а вдруг, не дай бог, дождь!

После обеда сухое сено – в сарай. Зато уж и сено так сено – зеленое, душистое, как чай. Как говаривал папаша, “высушено на граблях”. Никаких стогов и скирд тогда не знали. Только в сарай.