Ласко́во

Я в школу ещё не ходил, и на ликбез меня иногда брала с собой мама. Папаша считался малограмотным – этого тогда было достаточно. Грамоте его учили в Красной Армии, куда он вновь был призван уже после женитьбы, а после ранения под Пинском демобилизован. Потом он был послан на лесозаготовки на Мурман, и сам писал домой письма. Правда, слова “мы”, “вы” писал без “ы”. Но мы дома догадывались. Потом он писал и мне на фронт.

Некоторые уроки ликбеза мне запомнились.

В Есенке, в пустом доме, за тремя столами, на скамейках, в полушубках и тёплых платках, сидят “школьники”: моя мама, Машка Бобкина, Дуня Тимошиха – из Ласко́ва, остальные – из Есенки, Каменки, Фишихи. Из мужиков кое-кто курит самосад, но на это никто не обращает внимания. Букварь всего один – у Пети есенского. Он, учитель, чувствует себя стеснённо. Грамотишки у него и самого кот наплакал, не больше трёх классов. Однако читал и писал он сносно, после войны даже председателем колхоза работал. А тогда он был еще холостым парнем, и ему было неловко учить мужиков и баб старше себя. Но приказали – учил. Бесплатно.

Вот кто-то говорит:

– Ну, давай, Петь, учи, пока видно (т. е. не стемнело).

– Ага, – вторит другой, – давайте хоть маленько-то…

Петя берёт с подоконника букварь, раскрывает, подходит к маме:

– На, Дунь, читай буквы. Заглавные.

Мама ни дня в школу не ходила, но буквы и цифры знала все. От младшего брата Ильи, который примерно учился в трёхлетней школе. И книжки его сохранила.

– Буквы-то дивья́ (т. е. запросто), – говорит мама, встаёт и начинает читать:

– А-а, Бы, Вы, Гы, Ды, Е-е, Жы…

– Ну ладно, полно. Теперь ты, Машк, читай. Маленько, не все.

Машка тоже буквы знает:

– Зы, И-и, Кы, Лы, Мы, Ны, О-о, Пы, Ры…

– Ну ладно, погоди. Дальше пусть…

– Хва́тя ласко́ським! – вдруг кричит Дуня Тимошиха. Она боится, что дальше Петя предложит читать именно ей. Спаси бог!

– Ладно, – соглашается Петя, – пусть каменские почитают. Бери, Устишк, читай дальше.

Устишке никак не запомнить буквы, особенно в конце алфавита. Она берёт букварь, просит Машку показать, где та остановилась. Читает:

– Сы, Ты…

Думает. Молчит.

– У-у, – подсказывает мама.

– У-у, – повторяет Устишка.

– У-у, – подтверждает Петя. – А потом?

Устишка молчит.

– Фы-ы, – подсказывает Петя.

Устишка вытирает пот со лба:

– Вот “фы” всё забываю… Никак…

– А ты вздумай про Ефима, – смеётся Денис каменский. – Еффи-и-м!

Устишкиного мужа зовут Ефимом.

– А и правда, – радуется Устишка. – Яффим. Фы. Яфим.

– Ефим-фыркун, – вдруг говорит Петя.

Все хохочут, потому что Ефим поминутно фыркает. Такая у него привычка. Ефима среди учеников ликбеза нет, поэтому смеются долго.

Устишке это не нравится. Она читает дальше:

– Хы…

Смех прекращается. Устишка опять умолкает.

– Ну ладно, – говорит Петя, – читай, Иришк, ты.

Иришка берёт букварь. Она спрашивает Петю:

– Дальше?

– Ага, – отвечает Петя.

– Оду́ма …Цы? Так?

– Так, – утверждает Петя.

– Цы-ы-ы.

– Это ты сказала. А дальше?

– Дальше… Дальше – опять Цы-ы.

– Чы-ы, – подсказывает мама.

– Ты, Дунь, молчи, – велит учитель.

– Ну, вот, молчи-и…ч-ы-ы, – опять подсказывает мама.

– Я по-городскому не знаю. Ц-ы-ы. Молцы-ы… Я и молцу, – Иришка садится.

– Не, не, дальше читай, – говорит Петя.

– А дальше – Шы-ы…

– Ну, та-ак. Потом?

– Потом опять Шы.

– Не Шы, а Щы. Что в обед хлебаешь?

– Шти.

Денис опять не может утерпеть:

– Васю твово как прозывают?

– А што тебе мой Вася? Вот ты – Кишка́! Кишки́н ты! – огрызается Иришка. Ее муж Вася прозван Щи́паным, а отца Дениса прозывали Кишко́й. Дениса за глаза звали Кишкины́м. Он об этом знал, но особенно не сердился.

– Ну ладно, не бранитесь, – вмешался Петя. – Читай, Иришк, дальше.

Иришка (они с Денисом из одной деревни) слегка усмехнулась в его сторону – что, дескать, съел?

– А что дальше? Ш-ш-ти.

– Не шти, а Щы. Ну, Ш, Ч, Ы, понимаешь?

– Понимаю. Шчы? Так?

– Так. Дальше?

– Щипаный, – тихо съязвил Денис.

– А ты Кишка! – крикнула Иришка.

Взорвался хохот. Денис хохотал, пожалуй, больше других.

Иришка села. Швырнула букварь:

– Не буду больше!

– Ну, ладно, – Петя взял букварь.

– Мо́жа, полно севонни? – спросил Денис.

– Не-е, надо дочитать, – не согласился Петя. – Кто хочет?

– Давай я, раз такое дело, – встал Денис. – Та-ак, Щипаного прошли…

Смех грохнул с новой силой.

– Во, бес, пристал, – уже улыбаясь, буркнула Иришка. – Навязался, гад…

– Э-э-э. Ю-у. Я-а, – прочёл Денис.

– Всё? – спросил Петя.

– Буквы все.

– Ну ладно. Всё, – сказал учитель. – Теперь закурим.

Мужики закурили, а бабы поспешили домой.

Я шел с мамой и думал о том, как хорошо быть учителем, учить других.

Школа ликбеза работала, наверное, зимы две. Такие школы были тогда повсюду и многих научили читать и писать. Мама, хотя и по складам, читать тоже научилась.

Я ещё до школы играл в школу. Из ольховых прутьев вырезал палочки размером в полкарандаша – это были школьники, а одну палочку размером с карандаш – это была учительница. Школа помещалась на окне нашей избы. Школьники читали, а учительница их поправляла. Я воображал, что это молоденькая учительница Агнесса Яковлевна, которая однажды давала урок в ликбезе.

Она мне очень понравилась. И это тоже сыграло свою роль в последующем выборе мной профессии учителя.

Сигорицы

Как-то вечером мама сказала, чтобы я ложился спать пораньше, потому что завтра чуть свет вставать и ехать в Сигóрицы, “на ярманку”.

Радости моей не было предела. Я долго не мог уснуть, пытался вообразить дорогу и сами Сигорицы. Уж не помню, спал ли я вообще в ту ночь.

На рассвете выехали на четырёх подводах. Наш конь Васька, как самый удалой, шёл первым. На дрогах – папаша, мама и я. Проехали Шума́и, Лавни́, Калёхново, и перед нами встали во всей своей летней красе – горы. Мама пояснила, что это – Влади́мирецкие горы. От нас, от Ласко́ва, они кажутся синими, потому что далеко.

Мы ехали правее гор, я рассматривал их крутизну и вершины, сплошь поросшие кустарником. К самой высокой горе дорога подошла вплотную, повела вокруг на подъем, и мы подъехали к церкви. Зазвонил колокол, и взрослые стали креститься.

Я подумал, что мы приехали, и спросил:

– Это Сигорицы?

Но здесь не остановились, поехали дальше. Только когда переехали вброд речку, и церковь осталась позади, мама ответила:

– Это Влади́мирец. А Сигорицы – во-он там, где другие горы, Сигорицкие. Они с нашего Городка тоже видны, только они поменьше и тоже синие в синем небе.

Я представил себя на нашем пригорке под названием Городок. Будто стою и смотрю, и вижу далеко-далеко синие-синие горы.

При подъёмах взрослые стали слезать с телег, а при спусках брали лошадей под уздцы, грозили им кнутовищами, не позволяя бежать. Лошади скользили под уклон всеми ногами, садились на круп, но напиравшие телеги сдерживали. Так повторялось много раз: то подъем, то крутой спуск. На одном из спусков Егор Бобкин не слез с телеги, надеясь удержать коня на вожжах. Но его леной конь не захотел больше держать телегу, поскакал вниз галопом. Подвода Бобкиных с грохотом пронеслась мимо нас, и счастье, что Егору удалось завернуть на пахоту, так что из опрокинувшейся телеги все попа́дали на мягкое и отделались легким испугом.

Подъехали к часовне, остановились. Все зашли в часовню помолиться. Потом прошли к роднику, набрали кто во что воды, бросили в родничок по серебряной монетке.

– Это ключóк, тут вода святая, – объяснила мама.

Поехали дальше. Горы внезапно кончились. Взору открылась, как на ладони, шумная, многокрасочная толпа. Виднелись натянутые палатки, крыши домов, привязанные к заборам нераспряжённые лошади. Над всей ярмаркой возвышалась деревянная церковь с колокольней и крестом.