Ласко́во

– А иди ты со своим безменом! Деревяшка какая-то. Вот – законный безмен. Видишь, номера написаны – вот фунт, вот два, три, видишь?

У Груни, конечно, сроду не было никакого безмена. Он был лишь у нас, деревянный, старый, неизвестно кем сделанный. Им пользовалась вся деревня, когда надо было что-нибудь “прикинуть”. На отполированной многими сотнями рук поверхности были чуть видны вбитые гвоздики – пуд, потом фунты: тридцать, двадцать и десять. Надо, однако, сказать, что при взвешивании было полное соответствие с казённым безменом.

Груня, конечно, спорила потому только, чтобы побольше получить селёдочного рассола. Сдавать ей было нечего – откуда кости, если нет скота? Соберет фунтов пять тряпок – и всё. Много ли рассола на это купишь? Да и другие хозяйки редко покупали одну-две селёдки – не было на что. Довольствовались рассолом.

Нальет бабуша рассолу в чайное блюдце, а мы макаем туда хлеб и с преогромнейшим аппетитом едим его с горячей картошкой. До чего же вкусно!

– Бабуш, дай еще маленько.

– Полно, полно, а то обопьётесь и ночью описаетесь. Больше нельзя.

Уже позже мы стали понимать, что бабуша берегла рассол для тяжело работающих взрослых. Хлеб с пустыми щами или квасом каждый день – такая еда надоедала. А горячая картошка с селёдочным рассолом была в охотку. Один только запах селёдки с льняным маслом чего стоил!

Так что приезд сельдишника в деревню был вроде праздника. Любую работу бросали бабы и спешили домой перетряхнуть свои узлы с тряпками. К тому же не только бочку с селёдкой возили сельдишники. Были у них и мыло, и иголки, и нитки, и гребешки, и даже головные платки для девок и молодух.

С годами сельдишники появлялись всё реже. Их совсем не стало с ликвидацией частной торговли и созданием потребкооперации.

Сон

Шел 1918-й год. Бушевала гражданская война. Не всегда сознательно и не всегда по своей воле мужики оказывались мобилизованными – кто красными, кто белыми, кто зелёными.

В Ласко́ве только Сенька Макаров, муж Груни, оказался с зелёными. Наш папаша и Егор Бобкин, тогда еще холостые, были мобилизованы красными. Папаша в 1917 году жил в Петрограде, после октябрьской революции приехал домой, чтобы пережить смутное время в деревне.

На царскую службу призывали в возрасте 22 лет. Папаша от призыва в 1912 году был освобождён как единственный сын у родителей (был такой закон). Призыв на войну в 1914 году снова обошёл его стороной – его оставили, чтобы не порушить хозяйство (и такой закон был).

В Петрограде отец жил только зимой, чтобы заработать деньги для хозяйства да справить себе и сёстрам что-нибудь из одежды. Работал он на кожевенном заводе Брусницына (после революции – завод имени Радищева).

Летом 18-го года отряд красных, в котором оказался Василий Алексеев, стоял в деревне Вёска Новоржевского уезда. Двадцативосьмилетний Васька вместе с другими бойцами изучал военное дело, нёс караульную службу, чистил винтовку. Отряд, видимо, долго стоял в Вёске, потому что иногда Василия ходили навещать сестра Марфа и двоюродный брат Ваня Мишин. У девятнадцатилетней Марфы к тому же в отряде был знакомый.

Как-то раз объявили срочное построение:

– Стро-оиться! В одну шеренгу станови-и-сь!

Пока собирались и строились, рассказывал потом папаша, он не заметил рядом с командиром бабу, а увидел её только тогда, когда командир вместе с ней пошли вдоль шеренги и стали всматриваться в лица бойцов.

– Этот? – спрашивал командир.

– Не-е, – отвечала она.

Шли дальше.

– Этот?

– Не-е.

Бойцы стали переговариваться.

– Кого ищут?

– Свинью, вишь, у нее зарезали и унесли.

“Ну, меня это не касается”, – подумал Василий. А виновного продолжают искать. Подошли к Василию.

– Этот?

Баба смотрит, смотрит.

– Этот… оду́ма. Рыжий.

– Рыжий? Хорошо помнишь?

– Ага. Рыжий.

Командир выхватил револьвер:

– Под расстрел! Убью!

Баба заплакала. А у Васьки язык отняло. Погиб, подумалось, ни за что, и дома не узнают.

(А виновный – им был Митька из Красноле́нова – смылся. Я потом, в начале пятидесятых годов с ним познакомился. Да, он похож на папашу, волосы рыжие, лицо тоже с оспинками, только ростом пониже.)

Конвоир сопроводил арестованного Алексеева Василия в какой-то амбар. Там, в ожидании своей участи, уже лежали на нарах люди.

Лёг на нары и Васька. Говорить не хотелось. В думах были воспоминания о родных, о доме, прощание с жизнью. От обиды на несправедливость душили слезы.

Так прошло несколько дней. Василия не вызывали. Каждый раз, когда гремел замок, он думал, что пришли за ним. Но уводили других. Уходя, они прощались, просили, если кто останется жив, сообщить домой.

Не знал Василий, что об его аресте кто-то сообщил в Ласко́во, и уже несколько дней за него бились в Вёске Марфа и Ваня Мишин. Они были уверены, что Васька невиновен, знали, что не мог он пойти на грабёж. Через своего знакомого Марфушке удалось встретиться с командиром отряда и почти убедить его в невиновности брата. А Ване кто-то подсказал, что виноват другой “рыжий”.

Дома, в Ласко́ве, стоял плач и стон. Плакала мать, плакали сёстры, охал отец, тужили соседи. И только Марфа с Ваней делали всё, чтобы спасти Ваську.

Но Василий ничего об этом не знал. Слышал только, как за деревней в лесу хлопали одиночные выстрелы, и ждал своей очереди.

Вот опять гремит запор. Открывается дверь, приказывают:

– Алексеев, выходи!

Всё, конец, подумал Василий. Руки и ноги словно отнялись, с нар не подняться.

– Алексеев Василий! Оглох, что ли? Выходи!

Встал, начал прощаться с другими. А конвоир торопит:

– Да не прощайся, оправдали тебя.

“Обман, – подумал Василий. – Это, чтоб я шёл смелее”.

Оправдали! По настойчивым и слёзным просьбам сестры и брата установили, что дезертир тоже был рыжий и недаром сбежал из отряда.

Я потом спрашивал у него:

– Дядя Митя, ты знаешь историю с моим отцом?

– Теперь-то я всё подробно знаю, – отвечал он. – Ить Вася мне рассказывал… А тогда… Тогда я про то не думал. Ить я не один свинью резал – нас было трое. И мясо на кухню сдали. Нас ишшо похвалили.

– А чего ж ты драпанул?

– Сказать правду, я и служить-то не сам пошёл – пришли и взяли. Сказали, что красные. Ну, красные и красные.

– А если бы белые?

– Ну и белые. Взяли б – пошёл бы. Попробуй откажись – живо к стенке.

Помолчав, продолжал:

– Как сказали, что сам командир с бабой пошли виноватого искать, ну, думаю, я приметный, надо спасатца… Мне и в голову не влетело, что кто-то другой попадётца.

Вот такая история. А папаша, свят духу не ведая, был на волосок от смерти.

– Незадолго до того, – рассказывал папаша, – приснился мне сон. Иду я по своему гуменнику. Босиком по гладкому выкошенному лугу. Иду и иду от гумна к сараю. На! – какая-то вязе́ль под ногами. Я – быстрее, чтоб перебежать. И с каждым шагом глубже тону. И вот уже провалился по пояс. И всё тону, тону… Хочу кричать, а голоса нет. Ну, всё, пропал, думаю… Хватаюсь руками, а кругом нет ни травинки. Руки скользят. Уже потерял надежду на спасение, прощаюсь с этим светом, как вдруг в руку попала травинка. То-оненький стебелёк такой. Хватаю этот стебелёк. Господи, думаю, помоги мне, помоги выбраться… А сам тянусь, тянусь, тянусь… Пошёл, пошёл! Вылез! И – проснулся. Весь мокрый от пота. Вот тебе и стебелёк… Травинка…

Ликбез

Ликвидация безграмотности (ликбез) была и у нас.

Ближайшие школы были в Шума́ях и в Махновке – это далеко, и наши бабы ходить туда, несмотря на приказ сельсовета, отказались. Сельсовет открыл школу сначала в Есенке, затем в Каменке. Там у братьев Васи и Лёхи пустовали новые пятистенные дома, поставленные про запас, на случай отделения сыновей.

Раз в неделю из Махновки приезжала учительница, в другие два дня учил по букварю Петя есенский. Народ из Ласко́ва, Есенки и Каменки был обязан научиться читать, писать и считать.