Страница 21 из 33
Я медлю говорить Драницкому о мрачных перспективах нового суда по факту симуляции шизофрении.
И он, и я истосковались по родственному общению. Мы взахлеб говорим о польском кино, о шедевре Анджея Вайды "Пепел и алмаз", о блистательной игре Збигнева Цыбульского в роли Мацека Хелмицкого. О Еве Кшижевской в роли Кристины. Мой собеседник буквально пьянеет от звуков польских имен... я медлю с обвалом нахмуренной судьбы.
Это первый интеллигент среди солдат, которого я встретил за полгода службы.
Послушайте, товарищ лейтенант, внезапно глаза Драницкого переполнили слезы.
Вы интеллигентный человек. Любите Польшу. Вас ко мне сам Бог послал. Я католик. Я верующий человек, сегодня большой праздник (он сказал, но я забыл какой). Помогите мне помолиться хотя бы и в русской церкви. Христос один для всех. Это рядом. Вон там.
Его рука указывает вдаль, где я действительно замечаю силуэт какой-то церквушки в тесноте берез...
В те годы встретить молодого верующего, который не прячет своей веры, можно было только в психушке, тем более католика.
Что ж...
Еще ночью я писал наспех в набросках романа "Корабль дураков" слова Бог, дьявол, дева Мария, и для меня внезапная просьба Драницкого не пустой звук, тем более что неизвестно теперь, когда ему выпадет возможность перекрестить лоб. И хотя (стараюсь вернуться в умонастроение тех дней) в моем увлечении Христом было больше экзотики, чем веры, все же... все же...
Прикидываю, - до той церквушки езды на машине едва полчаса.
Хорошо, едем. Только боюсь, она заперта. Или отдана сельпо под склад для картошки.
А крест! Восклицает Драницкий в слезах. На ней же крест.
Действительно, приглядевшись в синеватую даль, замечаю на макушке церквушки золотистый блеск креста. (Отмечаю про себя и белый бинт с пятнышком крови на левой руке солдата.)
Даю команду шоферу, предлагаю санитару остаться в клинике, но тот хрюкает от досады и гузном вперед лезет за нами в машину.
Полчаса езды по алмазного блеска грязюке и
Стоп!
Остановим память тут, посреди грязюки, и оглядимся по сторонам... Бог мой, весь пейзаж измордован людьми до состояния обморока. Ямины от машин, искалеченный топором лес, брошенная связка грязных стволов, и тут же трактор, пьяно утопший по пояс в болоте. Даже небо загажено дымом котельни.
Почему так засрана наша весна?
В Ново-Иерусалимском монастыре под Москвой, в маленьком музейчике хранятся под стеклом вериги неистового патриарха Никона. Того самого легендарного патриарха, с которого ведет отсчет раскол Русской православной церкви... Признаюсь, я впервые увидел, как выглядит слово вериги.
Это были два толстых тяжеленных железных бруска, согнутых таким образом, чтобы их можно было надеть на плечи. Мало того, что они были невероятно тяжелы, вдобавок еще они были увенчаны острыми шипами. Эти ручные терния были предназначены для того, чтобы ежеминутно до крови терзать монашескую плоть.
Я не хочу ни осуждать, ни поддерживать это рвение.
Но вот о чем невольно тогда подумалось. Когда идеалом государственной церкви становится терзание плоти, уподобление ранам распятого Христа, то в конце концов земля так же уподобляется мистическому Божьему телу в час распятия.
И такое поведение земли и ее народа считается правильным. Не потому ли наши пейзажи растерзаны, поля исполосованы траками, леса порублены и весь национальный ландшафт истерзан до крови, доведен до состояния эстетического обморока и экологической катастрофы?..
И это не только результат обнищания идеалов, плод бесхозяйственности и экологического террора, но еще и ментальная установка на боль, роковая установка на подлинность бытия, которое у нас невозможно без ран.
(Если представить христианство в виде Христова Тела, то теологическое место России, конечно же, будет на месте раны Христа, полученной им на кресте от удара римского копья под ребро.
Да, быть такой вот раной - весьма незавидная историческая участь, но и представить Спасителя без нее тоже невозможно.)
Поехали!
Газик рванул галопом.
Мы подъехали к несчастной церквушке в глубине невысокой ограды, посреди сельского кладбища. Она была заперта, тут я оказался прав, только отдана не сельпо, а местному клубу, о чем говорила доска с наклеенным расписанием киносеансов. В Новый год здесь "казали" комедию "Фанфан-Тюльпан" с Жераром Филиппом.
Церковь стояла круглой сиротой посреди весенней распутицы, поблизости не было ни села, ни единой живой души, даже кладбище едва ли начерпало полсотни могил, заброшенных и печальных. Кто в прошлом веке поставил храм посреди полей и перелесков? Кому затем пришло в голову устроить здесь клуб? Кто оставил гореть золоченый крест на макушке? Единственные жители белого пятнышка - вороны да грачи, взлетевшие с голых берез взъерошенным листопадом черного гвалта.
Окованная железом дверь и решетки на окнах не оставляли бедному Драницкому никаких шансов увидеть иконы, но тут проявил смекалку наш солдатик-шофер, он не поверил в прочность решеток и обнаружил, что решетку на втором боковом окне можно раскрыть, словно ставни, а приставив к стене малярную лесенку, можно взобраться на широкий каменный подоконник и спрыгнуть на пол.
Я спрыгнул первым, Драницкий вторым. Санитар и шофер остались снаружи.
В полумраке простора косо сверкало драгоценное желтое лезвие солнечный меч, пронзивший лучом тишину. В центре храма стояли лавки для зрителей и престол для антиминса, креста и Евангелия, который вынесли из алтаря, чтобы ставить на стол проекционный аппарат, но сам маленький алтарь кое-как уцелел, к нему прибили крюки для киноэкрана и небрежно заклеили газетами священные лики, фрески по стенам тоже наспех замазали, а вот до Вседержителя на изнанке купола не добрались, и Саваоф взирал с потолка прежним укором горнего абсолюта. Драницкий буквально кинулся к алтарю и, отодрав полоску газеты, там, где удалось, встал на колени перед образом святого Петра (а может быть, Павла) в деисусном ряду слева от Иисуса и стал молиться с такой истовой страстью, что я невольно почувствовал себя лишним и отошел в сторону.
Пыл его веры был укором льду моего рассудка.
Что ж...
Бог богат в милосердии, и тому, кто придет последним, достанет щедрот, как первому.
Дивес ин мизерикордия!
Я вспомню жар Драницкого много лет спустя в Риме, на аудиенции Папы Иоанна Павла II в зале католических конгрессов.
Случай посадил меня как раз в гущу делегации польских летчиков, которые при виде Папы, - его ввезли в зал в папомобиле, в стеклянной карете на четырех колесах, - вскочили с ногами на сиденья (так поступили еще несколько сот человек) и развернули плакат: "Летайте польскими авиалиниями!". При этом комическом практицизме они едва могли сдержать слезы восторга и обожания при виде великого поляка, епископа Рима, наместника Иисуса Христа, преемника князя апостолов, верховного понтифика вселенской церкви, патриарха Запада, примаса Италии и раба рабов Божьих Кароля Войтылы из Вадовиц. Папа в белых одеждах сиял подобно небесному ангелу. За пять минут до его появления бесшумно включились кондиционеры (ну жмоты!) и свежесть обняла понтифика прибоем морского бриза.
Обращаясь в зал, слиток белизны полушепотом тяжко больного, сгорбленного болями человека прочитал на латыни с листа внушительный текст, из которого я смог разобрать только несколько фраз Папы, например: мы потому такие разные в этом зале и в этом мире, что Бог един... но мимо! вернемся из зимнего Рима на апрельские распутья Урала.
О чем думает тот сумрачный лейтенант в углу храма, стоя в луче света, спиной к алтарю в мышином шорохе жаркой польской молитвы?
Во-первых, он думает, что в его интересе к Богу больше поиска красоты, чем жажды истины или веры.
Во-вторых, никакой гастроном не умеет пережевывать жизнь в сыром виде. И потому он вспоминает сейчас сцену из фильма Анджея Вайды. Это убегание в память мысленно помогает ему встать рядом с Драницким если не на колени, то хотя бы лицом к алтарю как к черно-белым кадрам на экране.