Быть Босхом

Пора и мне везти дело о Джерри в Челябинск.

Что ж, еду в прокуратуру с тощей папочкой черного юмора.

В папке постановление о возбуждении дела, пространное объяснение Грудина, объяснительные записки свидетелей, справка из медсанчасти о "перевозбужденном младенце". Протокол осмотра места происшествия. И мое резюме с вопросом о целесообразности следствия.

Вхожу в кабинет военпрокурора.

Докладываю полковнику Парнову о том, что расследую уголовное дело, возбужденное Охальчуком против лейтенанта Грудина, который то-то и то-то...

Стараюсь быть убедительным.

Он что, рехнулся? Не верит ушам полковник, с недоверием заглядывая в дело.

Впервые прокурор забыл предложить мне сесть.

Может быть, он нарезался? Только не врите.

Он был абсолютно трезв. Просто любит собак.

Оружие изъяли? Машинально ловит нить логики в паутине абсурда прокурор.

Нет, постановление об изъятии не подписано, Охальчук у ветеринаров.

А что за пес такой? Пытается понять бредятину прокурор, слепо листая папку. От растерянности он даже забыл надеть очки.

Джерри, товарищ полковник, рыжий ирландский спаниель. Хорош в охоте на уток.

Отставить! Хватит смеяться! У вас не дисциплинарный батальон, а балаган! Если я позвоню командующему округа, он в миг снимет Охальчука с должности! Это черт знает что! Бред сивой кобылы!

Пес пошел на поправку. Может быть, все обойдется.

Прекратите ваши шуточки, товарищ лейтенант. Вы думаете, в армии одни идиоты?

Полковник в гневе хватает трубку: коммутатор, срочно соедините меня с командующим!

Бред уже заливает пожарной пеной Олимп.

Что... в Москве? Кто его замещает? Нет, спасибо.

Парнов бросает трубку и берет себя в руки.

Дело к производству я у вас не приму!

Он брезгливо отстраняет папку на край стола.

Сообщите Охальчуку, что прокуратура не клуб собаководов!

Ступайте!

Когда я возвращаюсь в Бишкиль, над батальоном уже показался краешек солнца.

Джерри завтра выписывают! Счастливо сообщает мне подвыпивший штабист, как только я схожу на станции с поезда.

Ага, ледник начинает пятиться - штаб потихоньку приходит в себя.

У пивной палатки на станции гудит кучка офицеров дисбата, все боятся поверить в хорошие новости.

Короче, до выздоровления Джерри я не знал истинного смысла слова "ликовать"...

Повальная пьянка бушевала несколько суток, Охальчук вынес Джерри на руках из джипа, спаниель облизывал сырые щеки хозяина, повара на радостях испекли весенний кулич, даже в зоне отменили рабочие дни и позволили солдатам позагорать, а расконвоированным разрешили купаться в карьере, затопленном чистой водой.

Кстати, расконвоированные, то есть те солдаты, которые пользуются абсолютным доверием офицеров и выходят из зоны, - сплошь убийцы, и все как один шоферы, из числа тех несчастных ребят, которые задавили во время учений на ночном перегоне какого-нибудь спящего посреди шоссе алкаша. Мой опыт зоны таков - лишь убийцам можно было довериться.

Я пытаюсь дождаться, когда полковник Охальчук протрезвеет, чтобы поведать горькую правду о фиаско с делом Грудина, но пиршество явно затягивается. Неожиданно меня выручает капитан Самсоньев, он легко берет со стола дурацкое дело и возвращается через десять минут с разорванной папкой, - я еще раз дивлюсь про себя силе полковника: одним махом разорвать дело толщиной все-таки страниц на двадцать, закованное в твердую папку, о, для этого нужна страсть.

Вот, лейтенант, дело закрыто, смеется капитан госбезопасности, показывая две половинки луны и кидая куски в корзину.

А затем проницательно замечает:

Поверьте, лет через двадцать вы будете вспоминать лагерь как подарок судьбы.

Положение во гроб: юноша с черепом старика

Твоя душа горит щепой смолистой,

Разбрасывая искры на лету.

Не ведая...

Циприан Норвид.

Когда стаял снег и пересохли ручьи, а уральские проселочные дороги стали снова доступны машинному колесу, я... забираюсь в штабной газик и в жаркий апрельский денек еду завершить дело, доставшееся мне в наследство еще в августе прошлого года, от предшественника-беглеца лейтенанта Петрушина. Дело сумасшедшего рядового Драницкого... Вот уже больше полугода он находится в психиатрической клинике, и пора ставить точку в этой возне.

Нет ничего печальней сумасшедших домов в глубокой провинции.

Даже кладбища смотрятся веселей.

Длиннющий барак, дощатый гроб, окруженный разломанным забором, ржавые решетки на окнах, кучи воронья на помойке, пар над прачечной, кухонный лязг кастрюль из столовой и прочие шумы, запахи и блеск нищеты русского милосердия. Особенно дико выглядит бюст Ильича на каменном столбике, крашенном серебряной краской, посреди разбитого цветника, где в чернозем высажена уколами пальца зелень рассады.

Мой газик окружает свора собак, я не решаюсь спрыгнуть с подножки в лающий частокол, и мой шофер давит на бииппппппппп... пока на крыльцо не выбегают санитары. Два толстяка.

Эти рожи надо видеть, описывать их бесчувствие бесполезно. На ум приходит знаменитое умозаключение скептика Пиррона о том, что истинный философ должен быть образцом абсолютной атараксии, или невозмутимости, наподобие корабельной свиньи, которая вовсю лопает бурду из корыта в самый разгар шторма, не обращая внимания на бурю.

Пирроновы свиньи разгоняют собак и сонно ведут лейтенанта к дежурному врачу. Последний санитар скучным лязгом закрывает за мной двери, а первый открывает новую дверь, только дождавшись сзади поворота ключа. И вдруг я остаюсь один-одинешенек посреди широкого коридора.

Кабинет врача в конце, крикнул санитар и скрылся, свинтус, закрыв дверь.

Слева и справа раскрытые настежь палаты, и вокруг вкусненького лейтенанта в погонах тотчас начинает густеть толпа несчастных созданий. Их взгляды не предвещают ничего хорошего. Первым ко мне подступает меланхоличный верзила, который медленно поднимает кулак и тянет в мою сторону голую длинную руку, я начинаю пятиться и упираюсь спиной в стену, еще шаг верзилы - и кулак повисает у моего лица.

Боря, миролюбиво мычит несчастный, и только тут я понимаю смысл угрожающей сцены: на кулаке психопата крупно выколото "боря".

Так он всего лишь знакомится.

Товарищ лейтенант, кричит врач - девушка в белом халате в конце коридора, - и ее оклик ударом бича разгоняет толпу.

Врач густо накрашена, даже губы обведены карандашиком. Эта размалеванность в глубинах гробовой мглы красуется яростью могильной маски на мумии.

Узнав, что следователь прибыл из-за рядового Драницкого, девушка-психиатр, нахмурив грим, говорит, что предварительный диагноз вялотекущая шизофрения - не подтвердился, солдат абсолютно здоров и его можно хоть сегодня забрать в часть. Он симулянт.

Вот так номер! Но рядовой Драницкий солдат переменного состава, он зек, и так просто полгода психушки ему не сойдут. Его судьба на контроле военной прокуратуры. В надзорном деле поставлен вопрос о симуляции слабоумия в дисбате и, раз он здоров, солдатику грозит новый суд и новое лишение свободы (прежде он был осужден за самовольное оставление части).

Мне придется сказать ему об этом.

Что ж...

Я прошу разрешения поговорить с рядовым на свободе, за стенами узилища, и врач нехотя разрешает. Только с вами будет на всякий случай один санитар.

Знакомлюсь с Драницким - передо мной красивый стройный нерусский молодой человек в очках. Как выяснилось позже, поляк из тех обрусевших переселенцев, которые осели в Литве еще до того, как она стала советской.

И он вовсе не забубенный солдатик. Это человек примерно моих лет. И явно моего круга.

Выходим на волю, от головокружения весны и блеска распутицы его лицо разом затеплилось радостью бытия, санитар вяло предлагает снять сапоги с больного - мол, в носках далеко не уйдет.

Унижения униженных машинальны, я вижу, что санитар совершенно равнодушен к собственному желанию разуть больного. Зло вылетает из его рта, как дыхание. Отставить! Я киваю на своего автоматчика-шофера. Никуда он не побежит. Мои погоны и военный газик и открытая грачиная местность делают свое дело. Санитар (сняв все же очки с арестанта) опускает зад на крыльцо покурить, а мы гуляем по дорожке вокруг узилища.