Страница 64 из 77
Коль покоренье мира входит в ваши цели,
Должны вы занести на памяти скрижали:
Прекрасно, если вы победу потерпели,
Но и другие пораженье одержали.
Он вслушивался в красивые слова, как будто они ему понравились, и его голос, как музыка, растворился в тишине.
– Военная наука – пример посильнее, – сказал Граф. – Без греха война невозможна. Любой ум, имевший в жизни важный интерес, не греховный от природы, всегда найдет для себя много дела (в продвижении по греховному пути). У Веллингтона может и не быть великих битв, однако… однако…
Минуты через две он продолжил:
– Если я вас еще не утомил, позвольте поделиться с вами проектами будущего, похожими на ночные кошмары. Они преследуют меня много лет. Я не могу переубедить себя.
– О, расскажите, умоляю! – с придыханием воскликнул Артур.
Леди Мюриэл отложила ноты и сложила руки на коленях.
Граф охотно принялся за объяснения:
– Идея, которая затмевает все прочие – это идея Вечности. Она сводит на нет любые человеческие интересы. Возьмем, например, чистую математику – науку, не зависящую от материальных предметов, науку чистых форм – допустим, окружностей и эллипсисов. В общем, того, что мы именуем дугами (кривыми) второй степени. Чтобы изучить их свойства, понадобится много лет (или столетий). Затем ученые перейдут к дугам третьей степени, и на это уйдет времени в десять раз больше. И вы думаете, что у кого-нибудь на это хватит хотя бы терпения, не говоря уже об интересе? И то же касается других наук: сделайте их абстрактными – и вы уничтожите всякий интерес. И когда я пытаюсь вообразить науку далекого будущего – лет через миллион – я спрашиваю себя: что дальше? Когда все будет изучено, останется довольствоваться знаниями, которые уже добыты. Пока занимаешься наукой, живешь – миллионы лет, а потом еще и вечность. Многовато для меня. Найдутся, пожалуй, люди, которые скажут, что лучше, когда есть конец. Придумали же буддисты нирвану.
– Это половина правды! – возразил я. – Если жить для себя, то незачем. Но разве нельзя жить для других?
– Безусловно! – патетически воскликнула Леди Мюриэл и укоризненно взглянула на отца.
– Конечно, – согласился он. – Осталось только уговорить этих других, чтобы вы им понадобились. Это сейчас люди нуждаются в помощи, но когда-нибудь все потребности отомрут. И что же?
– Да, – задумчиво сказал Артур. – Мне знакомо это чувство усталости. Я испытал его много раз. Я представлял себе ребенка, играющего в куклы и уже умеющего говорить. Вот он играет, играет, а потом говорит самому себе: «Лет через тридцать у меня будет столько игрушек – и что же? О, как я устал от жизни!». И вот через тридцать лет он становится важной государственной персоной и теперь играет в такие игры, которых он и вообразить не мог в детстве. И ему теперь открыты наслаждения, которых не мог бы выразить его младенческий язык. И вот вы не допускаете, что наше нынешнее общество пребывает во младенчестве в сравнении с тем, что будет через миллион лет? Ведь и тому ребенку никто бы не перевел слова «политика» на язык его детских понятий. Так может быть, и наш язык не знает слов, пригодных для описания далекого будущего?
– Думаю, что я понял вас, – произнес Граф. – О чем бы вы ни говорили, смысл всегда один и тот же: небесная гармония превыше нашего понимания. Кстати, о гармонии. Мюриэл, дитя мое, спой нам, пожалуйста, колыбельную перед сном.
– Да, пожалуйста, – присоединился Артур.
Он поднялся и зажег свечи на пианино.
– Этого романса еще не было.
Сколько маленьких чудес
В пенье Ариэля!
Он спускается с небес,
Чтобы мы взлетели.
Он пропел это со страницы, которая была раскрыта перед ней.
Граф сказал:
– И наша маленькая жизнь похожа на летний день в детстве. Некоторые засыпают, едва настанет ночь. А других никак не уложишь спать.
Он сказал это с печалью в голосе.
– Им необходимы слова. Идем, дитя мое. Пора спать.
Глава 17
На помощь!
– А вот и не засну! – донесся до нас слабый сонный голос. – Ведь совы не спят, и я не засну, пока они не сделают мне «Угу!».
– О Бруно! – воскликнула Сильви. – Разве ты не знаешь, что совы только что проснулись? А лягушки уснули давным-давно.
– А мне какое дело до них? – спросил Бруно. – Я же не лягушонок!
Сильви, как будто, имела на этот счет свое мнение, но не стала его открывать:
– Может, я тебе спою колыбельную? Только вот какую?
– Спроси мистера-сэра, – томно ответил Бруно, развалившись на листе папоротника и заложив руки под голову. Лист под его тяжестью склонился почти до земли.
– Сильви, – капризно добавил он, – это какой-то неправильный лист. Мне здесь не комфортабельно. Не могу же я спать вверх тормашками.
Сильви с истинно материнской нежностью сняла брата с неудобного листа и переложила на более плотный и упругий. Она чуть тронула этот лист, и он начал раскачиваться, как будто в нем был скрытый механизм. И лист раскачивался не от ветра, потому что никакого ветра не было в помине.
– Почему этот лист колеблется, а другие нет? – спросил я у Сильви.
Она улыбнулась и пожала плечами:
– Не знаю. Но он всегда раскачивается, когда на нем располагаются эльфы. Он должен раскачиваться.
– Но почему? – удивился я. – Ведь если люди заметят один качающийся лист, то где гарантия, что они не обнаружат на нем эльфа?
– Конечно, есть! Лист они видят, потому что это просто лист. А чтобы разглядеть Бруно, люди сами должны быть не от мира сего, как вы.
Я счел весьма интересным ее замечание обо мне. Остальное не удивило меня. Да, я вспомнил, что так бывает: идешь по лесу и вдруг замечаешь, как один лист – не важно, дерева, травы или папоротника – раскачивается себе, не обращая внимания на остальные. Вы и сами, наверное, видели что-то подобное? Нет? Тогда как-нибудь проведите такой эксперимент. Но заклинаю вас: ни в коем случае не срывайте лист, не будите маленького эльфа! Кроме того, еще не известно, для кого это обернется хуже.
А Бруно тем временем совсем осоловел. Он бормотал сонным голосом: «Чево же ты не поешь колыбельную?», хотя вряд ли нуждался в ней. Сильви спросила меня:
– Что бы ему спеть?
– А помните ту песню, о которой вы мне как-то рассказывали? – спросил я.
– А, это песня Профессора! – откликнулся Бруно. – Она мне тоже нравится. Вы подыграете, сэр? – обратился он к комму-то на противоположной стороне листа, и я разглядел восседавшего на улитке микроскопического старичка с мини-лютней. Старичок заиграл, а улитка помавала рожками ему в такт, словно дирижируя:
Старичинушка в домишке
С женушкою проживал.
Малые имел мыслишки,
Лихо резался в картишки,
Жил – и горюшка не знал.
Но разок, поев шпината,
Молвил: «Будет маловато!
Мусик, я не сыт ничуть!»
«Масик! – Мусенька сказала. –
Этого, конечно, мало.
Ты мне гусика добудь!»
Я же, распростясь с тобою,
Всю посудку перемою»
«Ладушки!» – сказал дедок,
Снял ружарик он со стенки,
Смазал пятки и коленки –
И в лесочек со всех ног.
В том лесочке все зверушки
Не играются в игрушки:
Волки зайчиков жуют.
Мошек ловят лягушатки,
С цаплями играя в прятки,
Удирают без оглядки –
Не догнал бы их Капут.
По неведомой дорожке
Там гуляют бабки-ёжки,
Хулиганят лешачки,
Ведьмочек резвится стая,
Прямо в небо улетая
Без печали и тоски.
В этом миленьком лесочке