Страница 14 из 16
Под крышкой парты Галка открыла книгу, увидела закладку и ойкнула.
- Это же от моего платья!
- Ну да, из обрезков, - немного смутившись, сказал я, и Галка одарила меня понимающим взглядом, потом шепнула: - Мне бы тоже не мешало что-нибудь такое...
- Ладно. Сейчас оторву от рубахи полоску.
Галка не выдержала и громко прыснула. Все оглянулись на нас, а учительница погрозила указкой и пообещала рассадить нас, если ещё услышит, что мы шепчемся. Мы притихли.
Через некоторое время Галка опять открыла книгу и стала читать. Мне было интересно наблюдать за ней: почувствует ли она то, что чувствовал я, читая пронзительные, непостижимо каким образом сложенные в строчки слова? Мы произносим и слышим их каждый день и почти не задумываемся над тем, как они звучат! И вдруг находится человек, который волшебным образом превращает те же самые слова в песню, в музыку и которые уже невозможно читать и слушать без восторга, грусти, а порой и слёз.
Я увидел, как вспыхнули румянцем Галкины щёки, и вот уже что-то неслышно шепчут губы... Я не ошибся: её, как и меня, заворожило волшебство есенинских строк. Неожиданно она откинулась на спинку парты и прошептала:
- Не могу сейчас... Эти стихи надо читать одной. И вслух.
Через два дня она принесла книгу и сказала:
- Жаль, фотографии нет. Он должен быть очень красивым, верно?
- Да, - согласился я и поразился её неожиданному выводу. - Он должен быть красивым.
Наша дружба с Галкой развивалась стремительно. Мы словно навёрстывали упущенное время и почти всегда и везде старались быть вместе. Помогали Валентине Ивановне выпускать школьную стенгазету, участвовали в художественной самодеятельности, бегали на лыжах, ходили в кино. Иногда, прямо с утра (старшеклассники учились во вторую смену), она приходила к нам домой, и мы вместе готовили уроки или читали книги. Какое-то время она держалась немножко сковано, но, как всегда, быстро освоилась и уже смело называла маму "тётей Лизой". И меня звала к себе, но я так и не смог решиться, стесняясь своего затрапезного вида.
В школе ребята и девчонки слегка подтрунивали над нами, малышня кричала вслед: "Тили-тили-тесто, жених и невеста", - но мы не обращали внимания. А это самый лучший способ избежать любых насмешек: раз посмеются, два, потом поймут, что бесполезно и прекращают. Нам было хорошо, а остальное нас не волновало.
Меня даже не пугал и нисколько не расстраивал очевидный факт, что после окончания семилетки мы все, за исключением немногих, разъедемся в разные стороны. Я говорил себе: разве мы живём не в одной стране? Ходят поезда, летают самолёты, есть почта, наконец, - всё это есть, и мы обязательно встретимся, сколько бы лет ни прошло и где бы мы ни оказались. Я не сомневался, что и Галка думает точно так же, хотя об этом мы пока не говорили.
И только присутствие в классе Надьки делало моё счастье (я действительно считал себя в эти дни самым счастливым человеком в мире) совсем не безоблачным. Оно готово было в любой момент лопнуть, как лопается переливающийся всеми цветами радуги мыльный пузырь. Но как же я ошибался в Надьке!
Как-то на большой перемене, когда Галка куда-то выскочила из класса, она подошла ко мне и тихо сказала:
- Коля, я вижу, как ты на меня смотришь, но ты не переживай... Я ей ничего не скажу, - она тут же отвернулась и ушла, пряча глаза.
- Спасибо, Надя, - тихо сказал я ей вслед, хотя не был уверен, что она услышала меня. И вдруг до меня внезапно дошло: я, пожалуй, впервые назвал её не Надькой, а Надей. Мне стало так стыдно, что я готов был провалиться сквозь землю, чтобы больше не появляться на этом свете. Я презирал себя в эту минуту.
Но не долгими оказались мои безмятежные и счастливые дни. То, что вскоре случилось, не могло присниться даже в самых страшных ночных кошмарах.
Однажды, придя в школу, я не увидел среди ребят Галку, хотя она всегда приходила одной из первых. Она вошла в класс перед самым звонком, ни на кого не глядя, молчком села на своё прежнее место впереди меня и... окаменела. Округлив глаза и раскрыв рты, все с изумлением уставились на неё. А меня от головы до пяток, будто электрическим током прошило. Я сразу понял: случилось самое худшее из всего, что могло случиться - она всё узнала. Но как? От кого? Кто мог рассказать ей? Я сидел, сжавшись в комок, безуспешно пытаясь найти хоть какое-нибудь оправдание, и не находил.
Когда закончился урок, Галка подошла ко мне и, глядя поверх головы, тихо, но твёрдо сказала:
- Пойдём со мной.
Я встал и на негнущихся ногах покорно пошёл за ней. Класс притих, и я затылком чувствовал устремлённые на нас глаза.
Она привела меня в раздевалку, куда редко кто заглядывал во время уроков, и остановилась. Потом повернулась ко мне и, почти не разжимая побелевших губ, спросила:
- Ты летом целовался с Надькой? Это правда?
- Галка! - я хотел сказать, что никогда не целовался с Надькой, но тут же умолк. То, что я сделал там, под берёзами у танцплощадки, было, пожалуй, хуже поцелуя. И я опустил голову.
- Значит, правда... Эх, ты! - она брезгливо скривила губы и сказала: - Верни мне книгу... Предатель!
- Галка! - я сделал попытку остановить её.
- Не подходи... Ударю.
Вот и всё. Подо мной разверзлась бездонная пропасть, и я летел, летел в бесконечную холодную пустоту, не пытаясь даже сопротивляться...
Почти ничего не соображая, я вернулся в класс, вынул из сумки обёрнутый газетой томик Есенина, который всегда носил с собой, и положил перед Галкой; она не шелохнулась. Ребята в недоумении переглядывались, девчонки о чём-то шептались, но никто не сказал ни слова, видно, понимая, что между нами произошла не просто ссора, а нечто большее. Учительница, войдя в класс, удивилась:
- В вашем классе - и такая тишина... Ну и ну.
Не знаю, как я смог просидеть до конца занятий. В висках стучало одно-единственное слово: "Предатель! Предатель! Предатель!..". Если бы меня вызвали к доске, я не сумел бы разжать губ. На переменах я не выходил в коридор, и никто не подходил ко мне. К Галке тоже никто не подходил. Каким-то неведомым мне чутьём ребята понимали, что сегодня нас лучше не трогать.
На следующий день, по дороге в школу, меня перехватила Надя и взволнованно сказала, пытаясь заглянуть в глаза:
- Коля, клянусь! Я ничего ей не говорила! Не веришь? Вот честное комсомольское! - и для убедительности перекрестилась.
Не знаю почему, но я сразу ей поверил - столько искреннего сочувствия было в её глазах! Да и какая разница, кто и что рассказал Галке? Одно я знал наверняка: Галка не простит. И винить, кроме самого себя, мне было некого.
Потянулись дни, похожие на пытку. Я входил в класс, садился за парту и сидел до последнего звонка, почти не выходя на перемены. Когда вызывали к доске, я что-то сбивчиво и путано отвечал, не поднимая глаз, и, точно пьяный, неловко задевая парты, возвращался на место. Моя успеваемость покатилась по наклонной: журнал запестрел тройками, а вскоре появились даже двойки. Забросил я не только учёбу, но и книги. Немного отвлекала работа по дому, но какая работа зимой: наколоть дров, почистить в стайке у Дуськи с телёнком да натаскать из колодца воды - вот и всё. Остальное время я валялся на топчане, для отвода глаз держа в руках книгу, или слушал, не слыша, радио. Мама, видно, понимала, что со мной происходит неладное, и уже несколько раз спрашивала, почему Галя перестала к нам заходить? Я отмалчивался, и она, вздыхая, отступалась от меня. Зина что-то разузнала у девчонок и однажды, когда мамы не было дома, подсела ко мне и, со свойственной ей прямотой, сказала:
- Из за какой-то вертихвостки и так переживать... Брось ты, Колька! Ты же такой парень! Свистни, и за тобой табун девчат побежит.
- Она не вертихвостка. И мне никто не нужен, - отрезал я.
- Ну, как знаешь...
Вначале я упивался жалостью только к себе, считая себя самым несчастным человеком на всём белом свете. Но изо дня в день, глядя на сидящую впереди Галку, я начал понимать, что ей ничуть не лучше, а, возможно, и хуже, чем мне - это её предали. За какие-то недели она сильно изменилась: реже стал слышен её смех, появилась не свойственная ей сдержанность и задумчивость; она почти не участвовала в играх, а если играла, то без прежнего энтузиазма и задора. Правда, учиться продолжала ровно, без срывов.