Первое грехопадение

Крылов Валерий Степанович

Первое грехопадение

Валерий Крылов

ПЕРВОЕ ГРЕХОПАДЕНИЕ,

или почти недетская история

Нередко людям, достигнувших несомненных и вполне заслуженных успехов, задают ставший уже сакраментальным вопрос: "Как бы вы прожили свою жизнь, если начать её сначала?". Большинство, для приличия немного подумав, с неизменным пафосом отвечают: "Я прожил бы её точно также!". Но что-то не верится. Мне кажется, в подобных ответах присутствует изрядная доля лукавства. Неужели, окунаясь в глубины памяти - хранилище наших поступков, мыслей и чувств, - мы не найдём чего-то такого, о чём приходится сожалеть?

Недавно я наводил порядок в книжном шкафу и добрался до самой верхней полки, куда давно не заглядывал. Там плотным рядом стояли мои давние друзья - книги, которыми я зачитывался в юности и молодости. Почти все они, пройдя через десятки рук, были изрядно потрёпаны и на многих из них едва различались названия. Перебирая пальцами корешки, я вынул одну из книг. Она, в отличие от других, была заново переплетена в дерматиновую обложку небесно-голубого цвета. Я знал, что это за книга, как знал и то, что лежит между её страницами. С минуту я держал её в руках, но, так и не раскрыв, поставил на место. И мне с грустью подумалось: за давностью лет мы многое прощаем себе, вот только не знаем - простили ли нас.

Последние годы детства, а это первая половина пятидесятых годов, я провёл в небольшом посёлке лесорубов. На моей памяти это был уже третий посёлок, куда переселилась наша семья за последние пятнадцать лет. В двух предыдущих закончились отведённые лесхозом вырубки, и лесорубам с семьями, с домашним скарбом и животиною пришлось переселяться на новое местожительство. Не многим оно пришлось по нраву. Перемежаемые топкими непролазными болотами на многие десятки километров протянулись осиновые и берёзовые леса. Поговаривали, что если дальше идти на север, то до самого Ледовитого океана, кроме зверья, не встретишь ни одной живой души. И название-то придумали подходящее - урман. Что-то зловещее и дремучее слышалось в этом незнакомом слове. Мужики ворчали: "Сюда только на каторгу ссылать". Только что им оставалось делать, если кроме пилы и топора в руках ни чего не держали. Да за спиной почти у каждого четыре или пять разинутых ртов: "Папка, мамка, есть хочу!"

Так что, после звонкого и чистого соснового бора на берегах Уени, притока Оби, где жили до переселения, - этот сырой болотистый край с несметными полчищами всевозможного гнуса показался нам сущим адом. И что особенно удручало, в первую очередь, конечно, детвору, так это отсутствие хотя бы маломальской речушки. Воды в болотах, как говорится, по самые ноздри, а ближайшая речка - за десять километров. И поплавать было охота и порыбачить, да разве набегаешься в такую даль! Но в летние месяцы мы раза три-четыре всё же добирались к этой речке, обязательно с ночевкой, чтобы на вечерней и утренней зорьке поудить окушков и гальянов. Уловы были небогатые, но на общую уху нам хватало.

Но так уж устроены люди, что со временем привыкают ко всему. Привыкли и мы. Находились и в этом берёзово-осиновом краю свои неожиданные радости. Пригреет солнышко, слижет своим горячим языком сугробы, напитается земля теплом, и буйная зелень попрёт тогда как на дрожжах. Такое диво в сосновом бору не встретишь. Иной раз выйдешь из колка - и ахнешь! От края и до края горит поляна ярко-оранжевым пламенем - это огоньки цветут, страшно ногой ступить, ещё обожгут ненароком. Чуть подальше - полянка медуниц; не полянка - озерко синее, так и хочется ладонями зачерпнуть и пить, пить... Но нарвёшь пучок, нащиплешь соцветий - и в рот, а вкус у них сладкий, медовый. Весной, рыская ватагами по лугам, мы, истосковавшиеся по свежей зелени, находили и жевали всё, что только попадалось из съедобных кореньев и трав. И никакая хворь нас не брала, хотя едва сойдёт снег, уже вовсю носились босиком. А перевалит лето за середину, и в подлесках всегда отыщешь смородину или малину, на полянах - клубники красно, начинается грибная пора - грибы хоть литовкой коси. И всё под боком, сразу за огородами - собирай, не хочу!

В тот день, когда, пожалуй, началась эта история, была моя очередь встречать нашу корову Дуську из стада, а Тоне, моей сестре, поливать в огороде грядки. Корову встречать и грядки поливать - не самые трудные из домашних дел, но, когда одно и то же повторяется изо дня в день, надоедает. Вот мы и решили ещё в прошлом году установить для разнообразия очерёдность. Однако через неделю корову встречать, и грядки поливать придётся мне одному: Тоня уезжает в город учиться в техникуме. Собственно, и поливать-то к концу лета особо нечего: огурцы отходят, помидорам много воды не надо, остаётся капуста - она водичку любит.

На сестёр я богатый: кроме Тони, у меня ещё их две. Самая старшая - Катя. Три года назад она уехала в город, там вышла замуж и теперь работает в буфете кинотеатра, продаёт мороженое. Когда я узнал об этом, то удивлению моему не было предела. Ладно, мы втихомолку, чтобы уборщица не заметила, щёлкаем семечки в клубе, но семечки семечками - они бесплатные, а тут - мороженое! Получается, два горошка на ложку. Ничего себе! Мама на кино-то едва-едва наскребёт... О мороженом я читал в книжках и слышал от пацанов, которые побывали в городе, но что оно собой представляет и каково на вкус, мне неведомо. Говорят, вкуснятина - пальчики оближешь! А может, и там его не все едят? Кто знает...

Зина живёт пока с нами, но вряд ли надолго засидится в девках. Она у нас самая боевущая и самая красивая, и уже сейчас от парней отбоя нет. Работает она почтальоном, и частенько, когда ей некогда, мне приходится разносить письма и газеты по всему посёлку. Ничего, и с этим справляюсь. Зато знаю всех жителей наперечёт, и меня все знают, как облупленного.

Вот такая наша семья: мама, три девчонки и последний я - пацан. Отец ушёл на фронт, когда я должен был вот-вот родиться. Он так и не увидел меня - погиб в 1942-ом году. А как он ждал меня! Позднее я узнал об этом из его писем с фронта, которые зачитывал до дыр. В одном из них отец писал: "Наконец-то у нас парень. Знаешь, Лиза, если что случится со мной - теперь не страшно, теперь есть кому продолжить наш род. Берегите его...".

И вот иду по дороге, пылю разбитыми ботинками, которые давно "просят каши", а вокруг тихо, пустынно, только свиньи хрюкают в не просыхающих за лето кюветах, да у плетней копошатся куры. Вторая половина августа, конец дня, а теплынь такая, какой и в июле не увидишь. Этим летом мы немного припозднились с покосом и горевали, что не успеем управиться до дождей. Но теперь успеем посуху - это точно. На неделе мы сгребли и скопнили последнее сено, а завтра должны сметать ещё один стог, последний Мама сказала: "Нам, видно, Боженька нынче помогает". Боженьку-то она к слову помянула, потому как я ни разу не видел, чтобы она молилась или крестилась. В тридцать девятом году, рассказывала она, отец вступил в партию, снял висевшие в переднем углу иконы, завернул в расшитое петухами полотенце и засунул на самое дно сундука. После его ухода на фронт мама всё же вынула иконы и молила Бога, чтобы миновала Антона Степановича вражья пуля. Не миновала. Пришла похоронка, мама сняла Христа вместе с Богородицей, в сердцах хотела выбросить, но раздумала и положила на старое место в сундук. Пожалуй, они до сих пор там лежат.

Посёлок наш небольшой, дворов пятьдесят, и тянется вдоль грейдерной дороги, по которой вывозят лес, километра три. По обеим её сторонам, повторяя изгибы, то тут, то там разбросаны дома и усадьбы. Строились, кому и где как вздумается, лишь бы место посуше было. И не дома построили, а так - избушки. С первого взгляда видно, что рублены они на скорую руку, у некоторых даже углы ровно не опилены. А ради чего стараться, если жить в таком домишке от силы пять-шесть лет? Вот вырубят отведённые деляны - и этому посёлку придёт конец.