Страница 15 из 34
Не познал Истину?
Не приблизился к своей розовой мечте детства?
К чему бесшабашные пиры с наглыми голыми девушками, если на душе кошки чёрные с чертом ругаются, а в сердце – Вечная Мерзлота Бездушного Космоса?»
Я сказал, прикрылся танцовщицей – чтобы молния гнева её поразила, а не меня; теплая танцовщица, из костей и мяса, хохочет, улыбается, извивается в моих руках белой фатой, но и хулит сквозь смех, называет несостоявшимся, несамодостаточными нищим батраком!
Колдун на меня зло посмотрел, ничто не ответил, а затем, будто сдули его, сожгли, а часть пепла погребального растеряли; сгорбился, постарел моментально, махнул рукой – и все обнаженные танцовщицы исчезли, словно их дымом из пушки сдуло.
Но с тех пор норму подачи фиолетового крепкого увеличил в три раза – мне назло, чтобы кости трещали деревьями в мороз.
Я тужился, крепился, бегом поднимал на гору тяжеленые бочки, а злодей их выливал в арык, шевелил губами, словно хотел проклясть меня навеки, но ничего не говорил, трудно ему без голых баб, а призвать обратно не хочет, стесняется моего обвинения – Истину и Правду не нашёл, цели жизни не достиг, тогда и женщины – пух, а не телеса.
На второй год я обессилел, похудел, сквозь игольное ушко проходил, уподобился эльфу без проблесков сознания.
Чувствовал, что жизненных сил осталось на несколько марш-бросков с бочками фиолетового, а дальше – тьма, забвение, и свет в конце туннеля, но свет не Райский, а – чёрный свет, костры адские мне путь укажут к котлам с кипящим маслом и сковородками с раскаленными ручками; тягость беременности меня мучила, хотя я мужчина.
Принёс очередную десятипудовую бочку фиолетового, перед колдуном стою, качаю остывшей головой, украдкой ворую со стола вареный горох, томлюсь курицей во щах.
Колдун робко на меня смотрит, почувствовал угрозу, но не понимает – шучу ли я, запор ли у меня, и соблазнит ли меня новый поход за фиолетовым крепким – так рабу каменотесу за усердие надсмотрщик дарит тележку с камнями.
«Непонимание стоит между нами, орк, бесчувствие, и оно – не обнаженная танцовщица на столе среди бутылок с фиолетовым крепким!
АХ! Ножку грациозно поднимет, и гусарским шагом – топ-топ – загляденье, розы в душе поднимаются!
Ты бранил меня, укорял, что я с женщинами пирую, а о Правде и Истине не задумывался, пропустил цель своей жизни, а пятна истории замазываю пирами, теряю сознание от алкоголя, ищу себя в нагих красавицах.
Если бы ты родился красавицей деревенской с огненным румянцем на ягодицах, то не хулил бы меня, зеленое полено!
Все беды мои от напольных часов с адской кукушкой, имя ей – Безнравственность!
В молодости я жил по белым законам, Добро людям приносил, не прелюбодействал без нужды – не спускал глаз с красавиц, но и руку на них не поднимал, лишь золотыми яблочками одаривал.
Колдовал, да, колдовал часто, но во имя Добра – крестьянам наколдовывал высокий урожай зерновых, коровам – ошеломительные удои шестипроцентного молока, девушкам – богатых женихов, мужикам – покладистых очаровательных умных жён, похожих на мраморные книги.
Одежды мои в те времена – белые, с золотом, и я – не черноволосый угорь, а беловолосый красавчик с вишневыми наивными детскими губами, в них отражалось Солнце.
В тот злополучный день я наколдовал купцам лёгкую дорогу, высокий барыш, счастье и благоденствие, будто мёдом каждого намазал с шоколадом.
В прекраснейшем настроение бродил по замку – в те времена из белого золота замок – блистал, радовал глаз Зайца Счастья!
Неожиданно — будто на грудь кормилицы – наткнулся на чёрную дверь в стене – родинка на бархатном поле тела Снежной Королевы!
Непорядок, если в золотом замке – чёрное, уродливое, с волосами.
Три часа я с предельным напряжением стоял возле чёрной двери, уговаривал себя не принимать необдуманных решений; не открыл бы дверь – к чему чёрная бородатая дверь, если в замке много других дверей из золота?
Мыши пугались на меня глядя – настолько я изменился возле чёрной двери; догадывался, что не ответ на вопрос – Для чего я живу? – находится за дверью; в то время я стоял одной ногой в разгадке этого вопроса, и жизнь моя подчинилась бы Солнцу, обрела бы смысл, потому что я бы узнал: Кто я и почему пришёл на Землю плодородную?
Не открыл бы, если бы не феи и гномы; феи летали, настырничали, в очи лезли, а гномы кирками меня по пяткам били, ворчали, что я стою на изумрудах, мешаю добыче полезных ископаемых, называли меня собакой на сене, но у меня даже хвоста нет, потому что я не собака и не дракон.
Голова у меня закружилась, сердце омертвело – нечаянно на гнома наступил, раздавил его в лепешку, потерял равновесие, за крылья феи ухватил, оборвал крылья, и фею погубил, не родит она мне сына златоглавого, Кремлевского.
Упал на дверь, она распахнулась объятиями больной куртизанки, с чмоканьем половозрелых губ вобрала меня в себя!
Я ввалился в чулан – освещение естественное, радиоактивное – мошонка отвалится через час, словно спелый грецкий орех.
В кладовой – часы напольные с кукушкой — кукушка – отвратительная в образе лихоимца — прокуковала тринадцать раз – час дня!
Я вздрогнул, схватился за заколдованное сердце – нет во Вселенной загадочнее и страшнее часов с кукушкой; Мировой океан расступился, когда Евсей нёс на плечах напольные часы с кукушкой; гора Коловрат сошла с места своего и пошла навстречу Ахмеду – продавцу часов с кукушкой!
Кожа моя застыла, лицо омертвело, на руках появились зеленые чешуйки порока.
Я надеялся, что часы с кукушкой – проблеск моего воспаленного сознания, плод воображения, результат неумеренных веселий с прыжками через костёр – волосы на лобке подпалишь над костром — весело, в ушах звон погребальный, а на устах горечь поцелуя белогорской дивчины!
Руки мои удлинились – не по моей воле, а по безмолвному приказу часов с кукушкой, лианами достигли часов и завели их на ключик из радиоактивного свинца.
В тот же миг я почувствовал себя нездоровым, гнуснейшие мысли посетили голову, зубы вылезли из тонко очерченного рта; я преобразился без помощи чёрта.
Помню, чёрт заглянул в каморку, увидел меня и часы с кукушкой – обомлел, жеманился, робел, испугался лукавый часов, убежал, хвостом сшибал семисвечники.
Замок преобразился – почернел, будто от горя; но я знаю – адский замок, поэтому – угольно-ископаемый, динозавр моему замку покровитель!
С тех пор нечестность, криводушие, скрытность овладели мной – так насильник купец овладевает горгульей; мечта узнать цель жизни – затерлась, отдалилась, улетела на комете Галлея.
Я творю зло, без башмаков танцую на оргиях, заставляю орка таскать фиолетовое крепкое на радость водяным – пустое всё, не приближает мою мечту, и не знаю мечту, но чувствую сердцем, чёрным сердцем вурдалака, – колдун постучал баклажаном в грудь, искал сердце, – что отдаляюсь от Правды и мечты — так раненый гусь отстаёт от стаи».
Замолчал, закручинился, присел в чёрный трон, голову на грудь свесил, словно гроздь черного винограда.
Я подошёл, и с размаха, с удали молодецкой тяжеленую бочку с фиолетовым крепким на голову своего поработителя опустил, даже запел в ликовании, удивлялся – почему я раньше не задумал убить колдуна, а работал, словно у меня в ягодицах сто лошадей.
Колдун в агонии вскинул разбитую голову, погрозил мне крючковатым пальцем-спицей, прохрипел с надрывами сельского старосты:
«Аллегория!» – и помер бедолага, бесконечность наложницей легла между нами.
Он в аду, а я – в Раю!
За службу я взял золото из казны злодея, и подыскивал себе волшебный атрибут; замок после смерти колдуна затрещал, рушился надеждами горбатой девушки на свадьбу!
Я ухватил со стола крендель, скушал с непередаваемым прискорбием рокового воина; ничего не успел волшебного прихватить, выбежал из замка, будто мне черти пятки лижут.
Кручинился, с грустью неподкупного рыцаря брёл полями и лесами, через месяц вышел к городу – Светлоярску!