Страница 49 из 79
Вайсбергер кричал совершенно хамски. Я сидел на песке, качал головой и кривился от его крика.
На пляже было полно людей, тут стоял вертолет, кто-то бегал вокруг и тоже что-то кричал. Напротив пляжа стояла баржа с арбузами, а у берега болталась несколько лодок – и всюду много людей, кто-то даже в форме милиции. Тут же были Харлам и Федя, толстый Вадим, вытирающий со лба, и Олег, заползающий в вертолет за носилками. Тут же были люди в наручниках, Бася с закрытым ртом, и Вайсбергер, кричащий в рацию и пытающийся перекричать вертолет, чьи лопасти ускоряли и ускоряли вращение.
Тут была и она.
– Это все пустяки, пустяки, ты просто наглотался воды, – говорила она. – Я все видела, это ничего, ничего. Мне и Федя сказал, что тут мелко, дно рядом. А ты знаешь, я думала, что это дельфин, правда, думала, что дельфин! Он как выкинет тебя вверх!..
Я смотрел на нее и не понимал.
8
Из приемника за сердце щипала гитара. Пела женщина:
Меня в этом мире чудес
бо-льше нет,
И все мои дни
так похо-жи...
Хорошо поет женщина. Так, наверно, Улиссу пели сирены. В школе я немного играл. А в институте еще и пел. Правда, группу создали романо-германцы и назвали «Плюсквамперфект». Наши соперники называли ее «Нафталин» и бросали на сцену бомбочки с нафталином. А зря. Хорошая была группа, и песни пели хорошие.
Меня в этом мире чудес
бо-льше нет,
Уже неделя, как снова я был на острове, был снова один, и с трудом привыкал к почти забытому одиночеству.
И все мои дни
так похо-жи...
Зачем мне приемник? И на черта мне этот здоровенный приемник? Батарейки пригодились бы и для фонарика. Но я все сажал и сажал батарейки. Приемник пел тише и тише. Он, наверное, видел во мне садиста или думал, что я его перепутал с кухонным трехпрограммником.
Это все Вадим и его жена. Я не смог им растолковать: тот, кто ездит на поездах и таскает на себе лодку с палаткой, тот берет в расчет каждый грамм и каждый кубический сантиметр. И не смог их обидеть? Я даже соврал, что мечтал о таком транзисторе всю свою жизнь. Хотя и соврал лишь наполовину. Потому что лишь первые двадцать лет своей жизни я мечтал о таком транзисторе всю свою жизнь. Но они хорошие люди. Я заходил к ним в гости. Поиграл с их внучками. Одна, что постарше, была очень смешной: «Мот'и, у Маси у'ипка с-пид соськи изить!» В переводе: «Смотри, у Маши улыбка из-под соски лезет».
Вместе с Олегом мы навещали в больнице Карину. Их ребенок пришел вместе с бабушкой, бегал по палате и качал гирьки на подвешенной ноге матери.
Три дня я прожил в гостинице «Волгоград».
Следователей было классически два. «Добрый» славно шутил, называл себя «вологодским водохлёбом» и вливал его в меня литрами бледный чай. «Злой» обращался ко мне исключительно на «Илион Васильевич» и строчил протокол. Он снял у меня отпечатки пальцев и грозил очной ставкой то с гражданином Бурлаковым, то с гражданином Дворжиковым, чье имя было Болеслав. Оба сделали заявление, что я угрожал им гранатой. Следователь вел себя так, будто точно знал, что я торгую оружием, и хотел уточнить лишь маршрут и сроки очередной поставки. Сперва я отказывался подписывать протокол, а потом стал вносить уточнения. Он спорил из-за каждой поправки. Я тоже. Так спорили только Молотов с Рибентропом, деля Польшу. Наконец, он все-таки понял, что если он не уступит, я перелезу через границу, в рейх, то бишь, на другой лист. После этого протокол был подписан, а в коридоре Вайсбергер показал мне кулак.
Вайс говорил со следователями как свой человек и рассказывал старые пошлые анекдоты. Мне за него было даже несколько стыдно. Но в здании Управления ФСБ он входил по удостоверению ФСБ и сам выписывал на меня пропуск.
Он же нашел мне оказию. На старой пыхтящей самоходной барже я вернулся на остров. А что было делать? Сидеть в Волгограде? Ехать домой? Обратный билет у меня был куплен на двадцать четвертое августа, раньше меня там не ждут. Да и двадцать пятого никто особо не ждет.
Матрос с баржи переправил меня на остров.
Утром я больше не просыпался в четыре часа. Вставал поздно: то в шесть, то в семь. Включал приемник и скучно сидел у холодного, отсыревшего за ночь костра, чесал на щеках щетину. В гостинице я побрился, а теперь поползла щетина. Это самые гнусные в человеческой жизни дни – жить с молодой щетиной. Очень чешется, и до смерти хочется бриться.
За все это время мне удалось поймать лишь двух приличных лещей. И еще на донку взял сомик. Я его выбросил. Говорят, что едят утопленников.
Днем я тоже не спал. Лежал в палатке и слушал музыку. Иногда, возможно, задремывал, но не спал. Но задремывал. Поэтому и не слышал катера.