Страница 1 из 79
Мой Маяковский – это мой отец. Он знал одно стихотворение Маяковского, и это было, кстати, единственное стихотворение в жизни, которое он вообще знал. Он читал это стихотворение просто от хорошего настроения, как другие люди поют. Нет, отец тоже пел и когда-то он пел очень хорошо, любил очень петь, но я этого не помню. Впрочем, иногда видел, как отец что-то пробовал, как он по-птичьи вытягивал шею и делал твёрдыми губы, но быстро закашливался и смущался. Тот, кто помнит, как пытался петь Сергей Бондарчук в фильме по повести Чехова "Степь", тот уже видит моего отца наполовину.
История, почему отец перестал петь, связана с его болезнью. С той самой, когда он практически замерз – почти как ямщик в степи. Тогда он работал председателем районного ДОСААФ, и это было 8 марта. На работе они отметили праздник, потом отец пошёл домой и упал в поле. Его замело, потому что в тот день была сильная метель. К счастью, мимо ехал на дровнях какой-то мужик и увидел непонятный сугроб. Из сугроба торчало что-то чёрное. Это была пола чёрного кожаного "хромового" отцовского плаща. Мужик откопал отца и привёз его домой, к нам.
Моё первое воспоминание об отце связано именно с той болезнью. Вот он лежит на высокой железной кровати, на которой они спали с матерью, за ситцевой занавеской, а я отгибаю эту занавеску и смотрю на отца снизу вверх. Он улыбается и щёлкает языком. Он здорово умел щёлкать. Очень звонко и очень громко, как деревенский пастух самым кончиком бича. Я пугался, но мне это нравилось. А потом я узнал, что у отца болит сердце. Каждый вечер он брал кусок твёрдого пилёного сахара, накапывал на него валерьянки и клал кусок за щеку, отчего щека становилась угловатой (у отца были тонкие щёки). Я тоже брал кусок сахара, накапывал на него воду из рукомойника и тоже сосал. Но кусок не помещался в моём рту целиком. У отца же рот был большой.
Пока отец не начал болеть, он пел и пил одновременно. Это было взаимосвязано. Так рассказывала мать. Пил он очень по-своему. Не знаю, насколько это красиво, зато очень просто. Он просто брал бутылку, открывал рот и выливал туда водку, как воду в радиатор машины. Не глотая. Не знаю, пробовал ли отец глотать шпаги, но, думаю, у него бы получилось. Вылив в себя пол-литра, отец уже больше ничего не пил, но и не ел также. Он вообще никогда не закусывал. Зато сидел на столом весёлый, румяный и пел-перепевал все любимые, популярные на тот момент песни. Начинал раньше всех и заканчивал позже всех. Глубины моей памяти не хватает, чтобы самому увидеть, как отец пил и пел. Мне досталось только стихотворение Маяковского.
Читал он вполне нормально, художественно, как артист, однако с натянутыми жилами на шее и как будто парализованным ртом:
В сто сорок солнц закат пылал,
в июль катилось лето,
была жара,
жара плыла —
на даче было это.
Пригорок Пушкино горбил
Акуловой горою,
а низ горы —
деревней был,
кривился крыш корою.
Разумеется, в первые годы своей жизни я был в лёгком неведении, что это стихи Маяковского. Более того, я не знал, что это стихи вообще, потому что понимал в них только отдельные слова. Кажется, отец понимал не намного больше, потом что дальше там было слово "ясь", и когда я спрашивал, что это такое, отец притворялся, что не расслышал и переспрашивал: "Ась?" И так много раз, пока я не начинал от обиды реветь. К счастью, всё это стихотворение написано редкой для Маяковского классической стопой, а поэтому довольно легко запоминалось – несмотря на все непонятности.
Отец выучил его к выпускному вечеру своей семилетней школы. И читал его со сцены. Это было в сорок третьем. Колхоз наварил восемь пудов пива, что было очень немного, и уже на следующий день все парни-выпускники расселись по телегам и поехали в райцентр, на призывной пункт. Отец попал на Северный флот.
А за деревнею —
дыра,
и в ту дыру, наверно,
спускалось солнце каждый раз,
медленно и верно.
Там, где летом солнце не заходило за горизонт, отец был матросом-стрелком на торпедном катере. Они встречали конвои союзников и выходили на перехват немецким эсминцам, которые базировались в Норвегии. Их катер подбили. Вернее, он сам налетел на взрыв бомбы, сброшенной с немецкого самолета, подскочил и перевернулся. Отца подобрала американская летающая лодка "Каталина". Она приводнилась, чтобы подобрать людей с нашего, затонувшего неподалёку, сторожевика. Там все уже были мёртвые. В отца тоже ткнули футштоком, думая, что и этот замёрз, и тут он сделал слабый гребок рукой. А в госпитале оказалось, что у отца ещё и небольшой осколок в ноге. Правда, вытаскивать осколок не стали. Он долго никому не мешал, однако потом свою долю славы всё-таки потребовал.
Отец был последним, тринадцатым ребенком в семье, но только седьмым, который выжил. Почему-то в семье умирали через одного. Моя бабушка Ольга то есть мать отца, неожиданно родила сына, когда ей было уже пятьдесят четыре года. Бабы не верили, что она сама выживет, и говорили, что "это для тебя смертное", но бабушка прожила ещё ровно сорок лет и умерла в девяносто четыре совершенно вообще-то зря. Поднимала на сеновал сено, но тут ступенька сломалась и бабушка подвернула ногу. К вечеру она попросила соседку, чтобы та подоила корову, а сама прилегла и больше не встала. Бабушку Ольгу я хорошо помню. У неё ещё были свои зубы. Я это знаю потому, что корни зубов она выковыривала из десны косарём, тем самым ножом, которым щепала лучину для печки. Этим же косарём, наточив его на шестке, она вскрывала на ногах вены, а потом замазывала ранки золой и заматывала тряпицей. Она и деда Семёна лечила. Дедушку я не помню, он умер задолго до моего рождения. От него осталась фотография солдата Первой мировой, даже ещё вот семейная фотография 1930 года, на которой они почти всей семьей сидят на крыльце своей новой избы.