Страница 48 из 79
Я взбирался коленями на своего осетра, уходящего все глубже под воду, и тянул шею. «Ваш Летучий голландец», хотелось крикнуть, «придурки, ваш Летучий голландец!»
Удивительно.
Но последнее, что я видел, было еще стократ удивительней. Это снова был Летучий голландец, но другой Летучий голландец, настоящий Летучий голландец и пускай вдалеке, но он был совсем настоящий, потому что был черный, трехмачтовый и с кормовой надстройкой. И еще он грузно сидел в воде, нахлебался этой воды, потому что всю жизнь терпел одно бедствие...
Удивительно. Да. Он был черный, трепаный бурями, без единого паруса, и он низко сидел в воде, потому что всю жизнь терпел одно бедствие.
«Да!» хотелось мне крикнуть. «И смотрите, он черный! И с надстройкою на корме!»
Осетр погружался все глубже, я ступил на него ногами, но еще тянул над водой голову и по-прежнему удивлялся.
Эти мачты Летучего действительно удивляли. Потому что мачты стояли неправильно. Одна на самом носу, очень тонкая, небольшая; одна посередке, крепкая и высокая, и в руке у нее была рея, которую она прикладывала к плечу. И еще одна мачта была на корме и сидела. Это было очень неправильно. Это был, вероятно, самый неправильный в этом мире Голландец. Но, наверно, и все настоящие призраки должны быть понемножку неправильными. А иначе люди подумают, что они только фикции их сознания и что призраки эти просто ходят внутри их самих, ходят просто внутри сознания – не снаружи. Сознание всегда правильнее природы. А потому скучнее.
В этот миг стала резко наступать ночь, и все небо реки неожиданно потемнело, облака побежали в обратную сторону, а потом пошли в разнобой...
Временами я открывал глаза, но обманы затухающего сознания продолжали меня удивлять.
Это что, вертолет, спрашивал я себя и указывал своим умозрительным пальцем на вертолет. Вертолет. У меня в мозгу сидел вертолет. Он сидел на песке, потому что в мозгах тоже есть песок, я же вижу, я не слепой. Я же вижу, как вертолет нахально сидит на какой-то песчаной извилине. Под водой очень много таких извилин, их делают осетры, когда роют грунт.
Это что? Это кто? Ба! Да ведь это Вайсбергер, да ведь это же, ты, Вайсбергер! Ну, здорово, Вайсбергер! Турки все-таки подарили тебе вертолет? Ты растешь. А ты здорово вырос в цене, Вайсбергер! Почему только твой вертолет с таким огромным винтом? Или это подводная лодка с таким огромным винтом? Что ты будешь делать с таким винтом? Ты с таким винтом распугаешь всех осетров. Ты сними этот винт от греха подальше, Вайсбергер, пока не поздно. Ишь, как крутит его течением! Сколько мути зря со дна поднимает, тут совсем ничего не видно. Убери это винт, Вайсбергер! Убери, говорю. Ты оставь лишь вон тот, что маленький, тот, что сзади, только правильно его разверни. А иначе ты будешь плавать по кругу, Вайсбергер, все по кругу, уверяю тебя. Очень долго будешь плавать по кругу, пока в балластных цистернах не закончится воздух, и тогда ты уже не всплывешь. Так что спеши, ты спеши, Вайсбергер, потому что если ты сейчас не всплывешь, никогда уже не всплывешь, потому что твой вертолет так набит икрой, так набит икрой, что та лезет из каждой щелки, ты видишь? Будто мазут. Ты всплывай, Вайсбергер, всплывай. А иначе ты никогда не всплывешь. Ну, прощай, Вайсбергер, без тебя тут и так столько мути, столько этой придонной мути!
Стой, Вайсбергер, это ты поставил тут самолов? Ты зачем поставил здесь самолов, а, Вайсбергер? Он вцепился мне в ногу, ой и больно, Вайсбергер! Ух, какая ж ты, сволочь, Вайсбергер! Как я буду теперь ходить? Ты что думаешь, раз под водою, то люди уже не могут ходить? Еще как они ходят, Вайсбергер, еще как ходят! Ты не видел, Вайсбергер? Не видел. Хорошо же тебе, раз не видел, как я посмотрю!
Нет, ты лучше смотри, нет, какой ты поставил здесь самолов! Какой прочный шнур, где ты брал такой шнур, Вайсбергер? Ну, а где ты точил крючки, где заказывал такие крючки, на каком заводе, Вайсбергер? Не на Тракторном, нет? Ах, какие же славные там могут делать крючки! И какую там можно подобрать себе сталь, не проволока, а песня! Ну, нет, так нет. Так ты брал электродную? Ну, по два, по три миллиметра в сечении, а ведь меньше нельзя – разогнут осетры, говорю тебе, разогнут. Да ты знаешь сам – разогнут. Вот я и говорю. Я же сразу тебе сказал. А рубил ее у себя в гараже зубилом? Ну да. А по сколько же сантиметров ты рубил прутики, а, Вайсбергер, сантиметров по двадцать? Я же вижу, Вайсбергер, ну, то-то!.. А точил их на наждаке, на точиле, купленном в «Хозтоварах»? И точил, и точил, и сводил это тонкое жало на нет? И какую ты брал для жала длину? С сантиметров трех начинал сводить? Я же вижу, Вайсбергер, то-то! А сгибал ты эти заточенные прутки на простых тисах, у себя в гараже? Ах, совсем уже на больших, на слесарных? Ну, поверил, поверил тебе я, Вайсбергер, как же!
Нет, ты их покупал, Вайсбергер, ты заказывал крючки на заводе! И рубили их на гидравлической гильотине, автомат их рубил, и затачивал автомат, и потом шлифовальный станок доводил до ума их тончайшие острия, и сгибал крючки потом автомат, но другой, я же знаю, Вайсбергер, знаю!
Потому как, скажи, сколько надо тебе крючков на один самолов? Что, всего сотни две, ну, три? ты смеешься. А какой остроты должны быть крючки? Ну, хоть это-то правильно ты сказал. Чтоб повесить крючок на ноготь, и чтоб этот крючок своим весом проткнул бы ноготь насквозь. Чтобы капелька крови проступила из ногтя, маленькая и красненькая.
Все, Вайсбергер, иди! Я устал от тебя, Вайсбергер. Стой, Вайсбергер! А ты знаешь, как идут по дну осетры. Это же сплошной лес. Ведь сплошной косой лес! А когда они напорются на твой самолов? Сколько их запутается всего, обцепляется твоими крючками? Да всего, единицы! Это бешеный у тебя успех, если два, если три! Ну, а что остальные-то? Остальные-то осетры? Лишь изранят рот и порвут усы, может, брюхо еще изранят, но вырвутся. И ты думаешь всё? И ушли? И ушли подыхать. Да один за другим. И всплывают потом. По бревну да по бревнышку, целый лес. Ты скажи мне, Вайсбергер, да в какие же эти веки был на Волге молевой сплав?