Страница 43 из 79
6
История стыдливо умалчивает, ругался ли матом Емельян Пугачев, когда его вздергивали на дыбу, но я ругался, и пусть история заткнет уши. Просто он (не Пугачев, разумеется) посчитал, что оказал мне большую честь, приказав не просто связать за спиною руки, но перебросить веревку через высокий сук и хорошо ее подтянуть.
Хорошего в этой позе было только то, что я мог на досуге заняться энтомологией, в частности, изучать повадки и образ мышления муравьев. Поэт назвал их красным кровяными тельцами леса. Красиво, но далеко от истины. Я бы назвал их, скорей, лейкоцитами, что набрасываются на всякое инородное тело. Таковым они посчитали мои собственные красные кровяные тельца. Иногда мне даже казалось, что они вот-вот поползут по липкой тягучей струйке наверх. Увы, опоздали. Лицо у меня уже занято комарами.
Нет, к муравьям я проникся большим сочувствием. Особенно было жалко тех, которых прикапывало. Они уже никогда не выберутся из лужи, не вернутся в свой родной муравейник – моя кровь обладает хорошей сворачиваемостью. Так что насчет сворачиваемости я совершенно спокоен. А вот что меня беспокоит, так это содержание сахара в крови. Иначе зачем сюда прилетала пчела и вот так озабоченно щупала мою кровь хоботком? Нет ничего трагичней, чем умереть диабетиком. Нет ничего печальнее инвалидности по не-травматическим показателям.
Пчела, насытившись, улетела. А вот это уже обнадеживает. Ибо весь я теперь не умру. Пчела полетит к Харламу и отложит в какую-нибудь из сот ничтожную толику личной моей глюкозы. Пройдя через медогонку, бидоны и перекупщиков, я еще этим летом доберусь, наверно, до Волгограда. А то и вернусь в Москву. Хочу приобщиться ко всемирному круговороту веществ через воспаленное горло ребенка. Малыш – организм растущий и, возможно, что он не сразу отправит меня в унитаз, а присвоит себе, превратит в клеточку своего организма. Я согласен жить и в костях, и в брюшной полости, даже в стенке прямой кишки. Только не в мозге. Нет, не в мозге. Хотя, с другой стороны, а мозг чем не плоть? Та же плоть. А коли уж Бог так скептически смотрит на бренную плоть людей, то я Его понимаю: бренная эта плоть.
Нет, а в прямой кишке вовсе будет не так уж плохо. Много уютнее, чем сейчас. И работы практически никакой, раз в сутки напрячься. Это ли нам работа? Но зато никто не подходит каждые пять минут, не пинает в живот, не тушит о шею свою слюнявую сигарету.
Да, пожалуйста, если очень просите, я всегда могу закричать. Слышите, как я кричу? А то! Лишь не надо пинать под коленную чашечку или хлопать по заднице. Я всегда был за чистоту отношений между всеми мужиками планеты. Господи, неужели кого-то достал! Так могу и еще лягнуть! Ё! Ничего, ничего. Цапли тоже стоят на одной ноге и не жалуются. Хорошо-хорошо, я все понял, только не в лицо!..
Колени неудержимо сломались, и я тут же почувствовал, как тело принимает вертикальное положение. Когда я провисну совсем, у меня в плечах прорежутся крылья. Нет, боюсь, меня ангелы в небо не понесут, не захотят пачкаться, я полечу сам. Покажите мне только дорогу, и Господь Бог сэкономит на лишней паре чистых перчаток. Видите, я уже полетел.
Самое интересное то, что была еще далеко не ночь, поздний вечер. От реки несло холодом.
Я сидел под деревом, искал руки – те обрывались где-то на уровне плеч – и медленно узнавал себя. Правым глазом замечательно узнавал. Левый глаз не открывался совсем.
Рассмотреть человека всего одним глазом оказалось еще труднее.
Он смотрел на меня сочувственно. Он смотрел, соболезнуя и переживая. Как будущая сестра милосердия в первом ряду анатомического театра.
Ему пришлось повторить вопрос. К сожалению, тот же самый. Я отвечал тем же звуком «э».
– Так вы не знаете никакого теленка? – повторил он.
– Э.
– А вы знаете, вообще, что такое телята?
– А.
– А этих людей вы впервые видите?
– А. Э.
– Так «а» или «э»? Почетче, пожалуйста.
– Э.
– А девушку вы тоже не видели?
– Э.
– И не знаете, где она?
– Э.
– Ну, хорошо. Мы еще с вами поговорим. Обещаю.
После того, как он встал и ушел, сразу стало много светлее. Потому что я увидел костер и увидел всех, кто им освещался.
– Ладно, – повторил он, обойдя по кругу костер, – вам я поверю. Ему не поверю, а вам поверю. Вы ничего не знали. И мы вместе с вами не знаем, что именно, как и откуда он знает об инсулакте. Я не злой человек, вы меня давно знаете. Я даю вам шанс. Поговорите с ним. Устыдите его. Скажите ему. Пусть он вернет теленка.
Никто, ни Вадим с женой, ни Олег с женой, не сказали ни слова и даже не шевельнулись.
– Хорошо, – сказал он. – Вот ваш термос.
– Не надо, Илья, – сказала Карина. Вероятно, по праву красивой женщины. – Пожалуйста, – попросила она.
Он держал в руках медицинский термос. В таких перевозят органы. Для пересадки. Красные блики играли на круглом, нержавеющей стали боку.
– В этом термосе две последние оплодотворенные яйцеклетки, – он сделал паузу. – Последние. Лаборатории у вас больше нет, реактивов нет, центрифуги, нет даже микроскопа… – он обернулся, посмотрел на меня и опять повернулся к ним. – Под которым ваши чуткие женские руки, Карина…
– Я очень прошу, Илья, – повторила Карина.
– Ничего у вас больше нет, – заключил Илья. – Ни лаборатории, ничего.