Страница 41 из 79
– Держись! Держитесь! – вцепившись руками в лодку, я дышал прямо в крестец теленка.
Ровный зеленый свет вдруг резко качнулся, но в тот же миг я напрыгнул на борт, не давая ему задраться, а потом задрыгал ногами, выталкивая его со всей силы наверх и сам уходя под воду, не давая подняться теперь уже дальнему борту. Вода прокатилась через теленка и через нее, она закричала, вскочила, центр тяжести начал быстро смещаться. Бог спас. Ко второй волне я успел изготовиться. Кильватерное волнение мы выдержали почти без проблем.
Бакен с его зеленым огнем был давно позади, но я все еще не мог отдышаться и выворачивал назад шею, следя за красным огнем. Зеленого бортового я долго не видел, а когда он блеснул, то уже стало ясно, что яхта сильно забрала к острову и где-то рядом, наверное, с Нижним пляжем.
Выводов было несколько, но однозначным представлялся только один: шкипер, дьявол, нарушил все правила судовождения: идти вот так, под мотором, без белого топового огня на мачте.
Внезапно огни потухли. Все сразу. И зеленый, и красный одновременно. От неожиданности я чуть не ушел под воду. Но огни совершенно пропали. Как не было. Я не сразу поверил и несколько раз выскакивал из воды едва не пояс, но ведь четко, своими глазами видел, как оба огня потухли! Летучий голландец хренов!..
– Мы все мокрые, – сказала она. – Она, бедная, вся дрожит. Ну, не надо, Косатка, милая, ну, лежи. Ты там скоро?
И я снова заработал ногами, толкая лодку к уже близкому черному берегу.
5
Соску они сделали из тряпицы. Как поили теленка, того я не видел. Я был внизу. Я сидел враскоряк под теленком и держал его на плече. Тот наждачно елозил своей грудиной мне по ключице. Теленок был еще мокрый и, может быть, застудился. Поэтому и описался. Мысленно я только перекрестился, что он телочка, а не бычок.
– Чуров, – тихо сказала она, когда, наконец, уложили теленка на сено. – Можно я полежу с ней?
Пасечник сообразил быстрее. Потом я тоже увидел, что ее трясет изнутри, на лбу пот.
Харлам постелил ей на кровати своего сына, который наведывался на остров по выходным. Правда, он был тоже старик, и кровать его не благоухала лавандой.
Пасечник не пил ничего, кроме медовухи. Он принес ее в грязном ковшике, потом достал из штанов грязный же пузырек и плеснул в бурое питье чего-то очень вонючего, пахнущего прополисом и гнилым сеном. Ее разбудили, она запротестовала, но не выпить у Харлама было нельзя.
В этом смысле исключения не делалось никому, и поэтому, когда утром я разодрал глаза, оказалось, что сплю за столом.
Она сидела и зевала в подушку, держа ее на груди. Харлама не было видно. В дверь заглянул плешивый кобель и презрительно фыркнул. Она нашла, что у кобеля очень мудрый взгляд.
Жива, констатировал я, потихоньку перебираясь к ведру с холодной водой.
– Слушай, – сказала она и опять зевнула в подушку. – Когда тебе снится черная комната, то это к чему?
– С кошкой?
Утреннее послевкусие медовухи имеет много общего с кошкой.
– Нет. Но меня туда заперли, чтобы я там боялась и плакала. А ведь с детства боюсь темноты. А мне было совсем не страшно. Глупые, думаю, ведь не знают, что я уже не боюсь…
Все это утро она говорила про темную комнату, и всегда получалось так, что такая темная комната есть в душе каждого, а вот кошка ли там Конфуция, или осел индусов – тут она запутала и меня. Был у индусов такой примитивный детектор лжи. В темной комнате запирала осла, а хвост ему мазали сажей. Подозреваемых в преступлении запирали по очереди вместе с ослом. Каждый должен был дергать осла за хвост. У кого, мол, осел закричит, значит, тот и виновен. А на выходе проверяли руки. И преступником объявляли того, у кого руки чистые…
До обеда она провозилась с теленком, носилась в сторожку с бутылкой тряпичной соской и требовала ее простерилизовать. Без конца призывала Харлама доить корову, чтобы молоко было свежим, умилялась, сюсюкала, только и слышалась из сарая: косаточка моя да косаточка!
Обед прошел хорошо. Харлам вообще-то был замечательным собеседником, у него была качество слушателя, какие у слышащих не встречаются. Еще ночью я рассказал ему все. Мол, приплывает яхта, девку утопить надо… Жаль, что глухие не слышат, как ужасно они смеются. Но жаловаться тут грех. Харлам слушал очень внимательно. И солидно. Кивал головой, а порой даже поднимал кустистые брови, цвета перец с солью, как и вся его волосяная растительность, переходящая с бороды на грудь. Говорили, что он казацкого рода, а оглох и потерял речь на войне. Росту он был двухметрового, с весны до осени носил телогрейку, пузырчатые на коленях штаны и кирзовые сапоги. Раз в неделю он мылся в чане с горячей водой и том же чане бучил с золой рубаху свою и кальсоны. Химии он не признавал до такой степени, что не имел даже мыла. Наверное, потому его не кусали пчелы и приносили такой духовитый мед. Из всех устройств, которые он относил в классу техники, у него была лишь большая, на чугунной станине, старинная медогонка, которую он крутил с легкостью швейной машинки, и такая же старая двустволка-курковка с самодельным прикладом. Все остальные предметы у него относилось к слову «посуда», включая лодку с мотором.
Едва я заикнулся о лодке, как Харлам понимающе закивал. Он ничему не поверил, но все понимал. Не понимал только одного, зачем нужно было прикасаться к чужому теленку? Но этот вопрос, в сущности, не ко мне.