Страница 4 из 79
струилась, —
и степенность
забыв,
сижу, разговорясь
с светилом постепенно.
Когда отец доходил в стихотворении до этого места, он всегда очень строго на меня смотрел, чтобы я не смел спрашивать, что такое "ясь". А я уже и не спрашивал, я только начинал спорить, что говорить "с светилом" – это не по-русски, а надо говорить "со светилом". Правда, на этом месте в стихотворении рвался ритм, и лет в пятнадцать я написал свою первую и последнюю в жизни пародию: "И тут я раз – по небу хрясь! / и про свою степенность / забыв, / сижу, разговорясь, / с Луною постепенно. // Да, я был уже в том возрасте, когда настала пора влюбляться, а поэтому читал Омара Хайяма. Но Маяковский есть Маяковский.
Про то,
про это говорю,
что-де заела Роста,
а солнце:
«Ладно,
не горюй,
смотри на вещи просто!
Он никогда и не унывал. Летал на разведывательных самолетах, ходил в дальние походы, плавал на различных кораблях (дольше всего на крейсере "Чкалов") и даже погружался под воду на подводной лодке, когда на ней испытывали новую секретную шифросвязь.
Он был уже капитан-лейтенантом, когда последовало хрущевское сокращение армии, авиации и флота. Отцу предложили ехать в Германию (на самом деле, дальше), только без семьи. Жену и дочь он отправил на родину, но в Германию (то есть дальше) так и не попал. Оставшись один, он, очевидно, вспомнил о своей былой любви к шампанскому и очень мало задумывался о том, что времена изменились. Последняя должность, которую ему предложили занять, была должность замполита батальона морской пехоты. Отец подал рапорт к увольнению, его вывели за штат, и он тоже уже уехал на родину, к семье.
А мне, ты думаешь,
светить
легко?
— Поди, попробуй! —
А вот идёшь —
взялось идти,
идешь — и светишь в оба!»
На этом месте отец приставлял в глазам разомкнутые кулаки – как будто держит бинокль. Я больше, чем уверен, что так он делал и в сорок четвертом году, когда читал на выпускном вечере. Учителя научили.
Болтали так до темноты —
до бывшей ночи то есть.
Какая тьма уж тут?
На «ты»
мы с ним, совсем освоясь.
Но заново освоиться на родине в Тарноге отец так и не сумел. За штатом он пробыл год, и это было довольно беззаботное время, с бесконечными разъездам по деревням, по множеству родственников с той и с другой стороны, и тут вот родился я. Я не был заказанным ребенком. Мне было два месяца, когда из Вологды пришла телеграмма, чтобы отец прибыл в областной военкомат за новым назначением. Уже было известно куда – на Дальний Восток, в Совгавань. За ним даже прислали самолёт, открытый двухместный По-2, в который отец забрался одетый по всей форме – в чёрной морской шинели, но в летних ботиночках.
Накануне они с матерью сильно поругались. Дошло до того, что она кричала: "Я с тобой никуда не поеду!" Она и сейчас говорит, что боялась меня застудить, потому что дело было зимой, а ехать предстояло через всю страну. Короче, в Вологду отец улетел в сердцах. Неизвестно, что там случилось, но он отказался от назначения. Зато известно, что сказал вологодский военком на такой поступок отца. Будто бы он сказал: "Видал я на свете дураков, но такого, как ты, я вижу впервые!"
Из Вологды отец дал телеграмму, что он возвращается и чтобы они не собирались. Однако на почте, а потом и дома эту телеграмму прочитали как "собирайтесь!" Когда отец, наконец, добрался до деревни Хом, где тогда у родителей, вместе с новорождённым мной и сестрой, жила мать, всё уже было приготовлено к отъезду. На огороде стоял санный поезд. Одна лошадь везла еду и вещи. Другая была запряжена в лучшие колхозные сани, накрытые тулупами и волчьими дохами. И ещё одна лошадь стояла под возом сена, так как путь до ближайшей станции был неблизкий…
Мать отцу этого никогда не простила.
И скоро,
дружбы не тая,
бью по плечу его я.
А солнце тоже:
«Ты да я,
нас, товарищ, двое!
На родине у отца снова было много закадычных друзей. Сначала он побыл военкомом и сам, в районе, потом поработал в райкоме партии, затем был директором районной киносети и, наконец, стал председателем ДОСААФ.
Пойдём, поэт,
взорим,
вспоём
у мира в сером хламе.
Я буду солнце лить своё,
а ты — своё,
стихами».
Об умении отца выливать в себя бутылку водки, как воду в горловину радиатора, даже самые отъявленные мужики тогда говорили не иначе, как стихами, и даже собаки смотрели на отца уважительно и не лаяли, когда он шаткой флотской походкой проходил мимо.
Стена теней,
ночей тюрьма
под солнц двустволкой пала.
Стихов и света кутерьма —
сияй во что попало!
Местная районная власть давно уже утомилась от него. Предел наступил тогда, когда он, будучи председателем ДОСААФ, должен был уничтожить по акту списанное учебное имущество. Это имущество нужно было отвести в лес и глубоко закопать, что отец посчитал очень неразумным, поскольку у него есть сын, а у сына — друзья.