Страница 39 из 79
– Ну, пойдем, – поторапливал я. – Нам еще далеко.
Солнце катилось, дул ветер, летали чайки.
– Нет, ты радуйся! Господи, радуйся! Стой и радуйся. Это так просто! Давай же, радуйся! Ну же!
– Я радуюсь.
– Да не так! Не так! А вот так! Ты откройся миру! Откройся миру! Откройся! Вздохни! – вздыхала она и показывала, как правильно надо вздыхать, глубоко, через ноздри. И вдруг опять начинала кричать.
– Люди-и! – кричала она. – Как много нас, лю-юди-и! Когда я жила у дедушки, я забиралась на крышу дачи и кричала оттуда: люди! как много нас люди!.. Это было такое счастье! Вот как сейчас…
Счастьем было бы все же вернуться в лагерь и дождаться Вайсбергера, обещавшего заглянуть сегодня, в субботу…
Уже на полянах, на выжженном солнцем взгорке нас остановил беркут.
– Кыш, – махнула она на него рукой.
Хотя, может быть, это был и не беркут. Это я ей сказал, что он беркут, а, может быть, и не он. Может, степной орел. Может, тот самый. Не знаю. Больно здоровый. Размерами никак не меньше индейки, он стоял на земле, вывернув набок шею.
– Ты чего? – спросила его она.
Беркут переступил когтистыми лапами, раскрыл клюв, показал ей острый желтый язык, моргнул и снова выкатился на нас своим тусклым стеклянным глазом.
– Ему плохо, – прошептала она.
Плохо ему, наверное, могло стать только от ее цып-цып-приставаний. Наконец, беркут доказал, что здоров, и взлетел.
После этого мы все увидели сами.
Это была обычная ушастая телочка, типичной черно-пестрой породы. От левой ноздри до правого рожка протянулась черная полоса. Эта же полоса уходила за ухо и переходила затем в ровный черный окрас по всему боку. Другая же половина морды была совершенно белой, как и вся шея до холки. Этот косой окрас был единственное, что казалось в телочке нетипичным.
Мать стояла тут же, под взгорком, в густой траве. Еще – стояла.
Ногами корова запуталась в проводах. Телеграфный столб с мотком ржавых проводов и белыми изоляторами на перекладине лежал рядом. Откуда был этот столб? Принесло, наверное, в половодье, в какое-то очень сильное половодье. Других коров поблизости не было, хотя было видно, что стадо здесь проходило – трава промята в одном направлении.
Положение матери было безнадежно. Голяшка ободрана до белой кости, мясо спущено как чулок, мухи роились сплошным черным облаком. Ясно, что корова долго рвалась, но проволока держала цепко. Теленок время от времени пытался к матери подойти, тянулся мордою к вымени, однако, пугался скрежета проволоки и отступал. Потом снова тянулся, мычал. Корова изредка отзывалась, повернув к нему морду.
Когда я сказал ей, что теленок обречен тоже, мне оставалось лишь закрыться руками – ожидая града ударов. Во всяком случае, словесные выражения предполагали именно это.
– Ему ведь только молока надо? – наконец, угомонилась она и нахмурила брови. – Тогда мы ее подоим, а ему дадим. Хорошо?
На это я промолчал, а она нахмурилась вновь, выдавая работу мысли. Потом предложила пойти и поймать теленку другую мать. Я сказал, что лучше буду молчать.
– Но теленку же надо же молоко! – закричала она, а потом уселась на землю и сказала, что дальше никуда не пойдет. Никакие уговоры не помогали.
– Посмотри, он ведь так мычит, – повторяла она. – Нет, послушай, какие глаза!..
Глаза теленка были вправду плохие. Мутные и сухие, в уголках их копались мухи. Тонкие ноги дрожали, подламывались.
Она вскочила, когда корова упала.
– Пошли, пошли, – я тянул ее за руку, – все равно его не спасем. Не надо смотреть, теперь уже быстро.
– Нет! – закричала она и вырвалась. – Нет. Нет-нет! Я не смогу, он же будет мучаться. Я останусь здесь и тоже умру.
Я пообещал им помочь.
– Как? – подняла она голову.
Я сказал, на соседнем острове живет пасечник, у него корова, и, наверное, есть молоко. Она подумала и кивнула.
– Хорошо, – сказал я, повернулся и пошел по траве. Я наделся, что она побежит или хотя бы крикнет. Но нет. Я дошел до деревьев и оглянулся. Она сидела все в той же позе. Вернулся.
– Куда ты ходил? – спросила она, не сводя глаз с теленка.
– Я хотел пойти...
– Куда?
– За лодкой.
– Почему не пошел?
– Я пошел.
– Ну, иди.
Я опять дошел до деревьев. Потом посидел в тени. Потом выломал длинную ветку с листьями и снова вернулся к ней.
– А что сейчас? – сказала она.
– На, – я подал ей ветку, – отгоняй птицу.
– Хорошо, – сказала она. – Только ты быстрей.
– Хорошо, – сказал я.
У деревьев я опять оглянулся. Теленок уже лежал. Она подсела к нему чуть ближе и веткою отгоняла мух.
Уже вечерело, когда я причалил в начале Коровьего пляжа, напротив самой большой из коровьих троп. Вытащил лодку на песок, слегка стравил воздух и взял топор. Расчищая коровью тропу, я ушел далеко в сторону и не сразу сумел их найти.
Беркут снова торчал на взгорке. Малохольный какой-то. Ей тоже нездоровилось.
– Холодно. Я замерзла, – сказала она. – Посмотри, он живой?
Корова тоже была живой и шумно вздымала бок.
– Горло не болит? – спросил я.
– Жжет.
– Ну вот. Перегрелась.
Теленок при моем приближении встал, отошел в сторону и что-то растерянно промычал. Корова приподняла голову и глухо простонала в ответ. Я посмотрел на беркута: малохольный, а дело знает.