Страница 38 из 79
Но смех был плохим.
Проблему четности и нечетности И-Эф никогда не ставил как прикладную, хотя несколько важных программ, архаично работавших на двоичном коде, иногда зависали на сбое четности. Может быть, из-за этого он потребовал «жестко закрепить нуль». Мы восприняли его приказ как причуду, а причуду как прихоть, а прихоть как придурь, и даже скорее издевки ради, чем ради дела, пересчитали математическое число «нуль» на четность-нечетность и тогда он оказался у нас, если четным – «ничто», а нечетным – «нечто». В первом случае он весьма логично открывал собой числовую ось, во втором – обещал слабый лучик надежды на программное обеспечение совершенно нового типа. Для компьютеров тоже нового типа. Вскоре нам уже представлялось, как именно будут работать такие компьютеры – как мозг шахматиста, не пересчитывающего миллионы ходов, а выбирающего единственный правильный – интуитивно. При этом вся интуиция представлялась именно пересчетом ходов. Лишь в области нуля. А потому мгновенно. Тогда нам еще казалось, что мозг еще что-то хочет считать. Ерунда. Считать хотели лишь мы.
На момент разгона лаборатории мы уже подступали ко времени. Не потому что начальство ставило так задачу. Чем бы дитя не тешилось, лишь бы зарплата капала. Так называемое нуль-время, момент перехода между прошлым и настоящим, мы по привычке просчитали опять-таки на четность-нечетность, а после этого ходили, словно пришибленные, не глядя друг другу в глаза. Время мерцало энергией как истинный вакуум и рождало из себя «нечто». «Нечто» тут же переходило в «ничто» и обратно. Но это бы еще ничего, если бы не закон. Где-то был закон перехода. Мы знали, что был.
«Явь, Навь и Правь» в те дни мы читали в «Велесовой книге», неизвестно когда и кем принесенной в лабораторию. «Правь», повторяли мы. Ибо все походило на то, что в природе изначально существовала какая-то квантованная психическая энергия, хотя мы и знали, что это глупость. Глупость, мистика и абсурд.
По иронии, наш мистический круг замкнулся сам на себя в тот самый момент, когда на дворе стоял этот самый бум НЛО-вщины, чертовщины и сатанизма. Но мы не верили ни в черта, ни в сатану, мы были сугубо трезвые, рациональные и целеустремленные люди. Просто промежуточные успехи нас больше не вдохновляли.
Мы неделями сидели в лаборатории, тупо уставившись в телевизор. Страна кувыркалась, на землю падали самолеты, ракеты разучились взлетать. Все наши наработки были вскоре изъяты. И хотя никакой необычной подписки не предлагалось, но достаточно был того, чтобы Первый отдел посмотрел нам в глаза и добавил: «Вы понимаете». Мы понимали. Пожали друг другу руки и разошлись.
Никто не ходил друг к другу на похороны, не навещал друг друга в лечебницах.
Я был самым молодым из команды и оправился относительно быстро, уже через год.
Ко мне приходил человек с предложением о новой работе, но я отказался. Меня мучили головные боли, я лечился от невралгии тройничного нерва, и, потом, уже просто распробовал вкус свободы. Однажды И-Эф увидел меня на улице и подвез до метро. Мой бывший начальник казался вполне цветущим и немедленно предложил денег в долг. И-Эф давно ушел в бизнес. Застолбил какое-то «ноу хау» и лечил сном. У него была фирма, которая в переводе с английского называлась «Нуль-сон-технологии».
Нуль-сон. Все нуль-сон.
Она уснула и обгорела. Красные ноги, красные плечи. Черные волосы.
Вода зашипела, смывая с кожи песок.
Осокорь был отсюда прекрасно виден, но вернуться к нему составляло опять проблему. В этом месте берег был низок, и вода весной заливала его почти полностью. Сено, ветки и прочий мусор, который река несла в половодье, до сих пор висели по всем кустам и деревьям. Бурелом, его лучше назвать водоломом, был непроходим. Идти можно было по тропам, что протаптывали коровы, выходя сюда с больших травяных полян за кустами. Но к полянам проще было выйти в обход.
В метрах ста по течению Воложки лежала пустыня настоящих песков: гладкие выпуклые барханы действительно гляделись пустыней, но меж них имелось множество луж с холодной чистой водой. Это место называлось Размывы. Тут весенняя половодная Воложка прорывалась к Халтуринскому затону, смывая все на своем пути. Оставались только неровное песчаное ложе, так похожее на пески пустыни.
– Ну, пойдем, – сказал я, подойдя к ней и тронув за волосы. Она мотнула головой.
– Скажи Вера, – сказала она.
– Ладно.
– Скажи!
– Вера.
– Не Вера, а Вера.
– Вера.
– Ну вот.
На Размывах она пришла в совершенный восторг. Скакала по горячим барханам, удивляясь их твердости и округлости, шлепалась в лужи, но тут же с визгом выскакивала назад: вода подсасывалась с реки и по сравнению с раскаленным песком была почти ледяной.
«Смотри, что такое!» – кричала она, увидев плывущую над барханами высокую белую рубку буксира, толкавшего вверх баржу. «Гляди, какое!» – бросалась к обломку былого дерева, стоящего посреди голых песков. «Нет!», кричала она с вершины бархана.
«Нет» относилось ко мне: я недостаточно хорошо разделял восторг. Силою, за руку, она затащила меня на бархан.