Дочь русалки

Всю ночь меня мучил кошмар, что мне хочется лечь и уснуть. Это был абсолютный кошмар – все время хотеть прилечь и поспать, когда ты давно лежишь и глубоко спишь.

В четыре утра я полез наружу. Она лежала поперек входа.

– Ты куда? – спросила она, но не стала ждать, когда ее вытолкнут и вылезла наружу сама. Молния полога поддалась не сразу. Комары взревели, как сотня гоночных мотоциклов на первых секундах старта. С востока серело. На Луну набегали быстрые мелкие облачка, и, казалось, Луна вращалась.

– Отвернись, – сказал я себе за спину, так как чувствовал, что не успеваю добежать до кустов.

– Бывает, – сонно проговорила она.

– Это у твоего деда бывает! Который писает стоя! Черт!

Спросонья я даже обиделся. А потом обиделся даже больше, потому что она даже не подвинулась, когда я вернулся к палатке. Спохватившись, я застегнул ширинку. Ноль реакции. Она продолжала сидеть как сидела, лишь слегка запрокинув голову, словно изучая мой голый торс.

– Сегодня без смокинга, – с язвою в голосе произнес я.

Она не ответила. Она спала сидя.

4

Когда встало солнце, я уже кинул в садок просоленную рыбу и бросил на веревке в реку – отмокать. Правило тут простое: сколько дней провела рыба в соли, столько часов ее надо отмачивать в проточной воде. Потом вырубил топором рогульки. На одном из старых приловленных мест по привычке закинул удочки. Сидел, мял в руках ошпаренный кипятком геркулес и смотрел на тупой безрадостный поплавок.

По реке плыли дохлые белые осетры, их много плыло в последнее время – как бревна на лесосплаве. На нескольких осетрах сидели жирные белые чайки и лениво клевали их вздутые животы. Когда проклевывали в них дырку, воздух выходил и осетр тонул. Чайки недовольно взлетали.

Земля посыпалась сверху около девяти часов, когда начали прыгать сазаны.

– Можно тут посидеть? – сказала она.

Я обернулся, она сидела сзади на корточках.

– Сиди.

– А говорить можно?

– Говори.

– Клюет?

Клевала плотва. Было лень так часто менять насадку, поэтому я насаживал на крючки по здоровенному шару каши – сразу на сазана. В ближайшие полчаса они еще будут прыгать, а потом уйдут вниз, под берег, кормиться. Тут-то их… Еще один сазан прыгнул. На мгновение встал на хвост, сверкнув золотистым боком, и шлепнулся в солнечных брызгах.

Радостный вскрик.

– Это он воздух на чешую прицепляет. Пузырьки воздуха, – объяснил я.

– Откуда ты знаешь? А, может, он прыгнул вон за той стрекозой? А у меня сегодня день рождения, – вдруг без всякого перехода сказала она. – Кажется. А ты веришь?

– А сама?

– Кажется, – сказала она. – Я нашла в палатке часы, и если они правильные и сегодня второе августа, то не кажется, а совсем правда. В этот день со мной всегда что-нибудь случается. Будешь завтракать? Я сварила кашу.

– Какую кашу? – мне стало нехорошо.

– Геркулес.

– Ты взяла геркулес?

– А что? Там было совсем ничего.

– Тьфу!

Я сплюнул, а про себя выругался. Без геркулеса на Волге, как без червей.

– Зато кашу едят без хлеба, – она еще рассуждала. – У тебя все равно нету хлеба. Как вообще можно жить без хлеба? Ты чего молчишь?

– Я пеку лаваш.

– Я люблю лаваш. Ты умеешь печь?

– Да.

– Спекешь?

– Спечу. Филолог.

– Я биолог.

– Заметно.

– А что во мне заметно еще?

Я обернулся. Фламандка не фламандка, испанка не испанка. Ученая еретичка. Она выдержала мой взгляд, а отвернулась только затем, чтобы показать обиду. Я тоже вернулся к своим поплавкам. Вчера, пока мы шли к лагерю, она называла себя бумажным биологом, потому что работала в институте антропологии и единственное чем занималась, это качала из интернета и сканировала из научных журналов статьи по теме своего шефа. Тема его называлась сверхмудро, что-то вроде «проблемы нулевой точки», а на все это деле являлось обычным исследованием очередного связующего звена между обезьяной и человеком.

В принципе, первое, что должно быть заметно в нас с первого взгляда, это обезьяна.

Она неуверенно согласилась и замолчала. По характеру ее молчания было видно – обиделась.

– Я тоже занимался проблемой нуля, только в математике,– сказал я.

– Не оправдывайся, – сказала она.

– Я и не оправдываюсь.

– А чем сейчас занимаешься?

– Преподаю.

– И все?

– Даю уроки.

– По математике?

– Да.

– А интересно быть репетитором?

– Когда как.

– А твои всегда поступают?

– Иногда нет.

– Но сейчас же у них экзамены...

– Да.

– А вот я сперва провалилась. Поступала и провалилась. А ты деньги берешь?

– Беру.

– А много?

– Средне.

– У меня тоже был репетитор. Кандидат, с такой рыженькой бородкой, мягонькой-мягонькой, как мохер. Не как у тебя.

Я потрогал щетину. На острове я не брился.

– Он был мой первый мужчина. А ты тоже спишь с ученицами?

Я обернулся. Она взяла кусок глины и бросила его в воду. От возмущения я даже растерялся, потом вытащил удочку и стал меня кашу:

– Подойдите сюда, пожалуйста.

– Да щаз! Так спишь?

– Нет.

– Жена, да? Бедненький. Жена не дает спать с девочками? Я тебя понимаю, когда не дают спать с девочками...