Страница 35 из 79
– С азонероном или рометаром, это двухпроцентный раствор ксилазина… – информативно пояснила она.
– А-а.
–Такими шприцами в зоопарке усыпляют слонов. Когда отнимают слонят у матери. Я знаю. Я там была. Стреляют из духовой трубки… Не смотрите на меня так. Я защищалась. Уступите мне вашу рубашку.
– А отку?..
– Отку что? Я биолог. По образованию и первому мужу. Так вы дадите рубашку?
Рубашку моя не была чиста.
– Сними, – затем сказала она, показывая на ноги калмыка, который был поменьше и похудее.
Я стащил с его ног кроссовки. При этом мне показалось, одна из ног шевелилась.
– А точно?
– Чего? – спросила она.
– Слонов?
Впрочем, кто бы они такие ни оказались, но они приплыли сюда на простой дюралевой лодке, которая обнаружилась чуть дальше по берегу, когда мы уже уходили из бухты. Из лодки, задрав вверх голову, смотрел на нас совсем мальчик и калмычонок. На пальце у него была намотана леска, которая убегала в воду. Леска резко натягивалась, рука мальчика дергалась, он смотрел на нас, не мигая.
Никто не бывает нормальным во всем. А если во всем, то никогда долго.
– Ты знаешь, я в детстве была такой прокурор! – вдруг ни с того ни с сего заговорила она. – Меня дедушка так называл. Прокурор. Он был на пенсии, хотя и генерал армии. А меня называл «прокурор». Маленькой я была очень строгой. Когда он шел в туалет, я подкрадывалась к дверям и грозно шептала в щелку: «Дед! Ты снова писаешь стоя!»
Вероятно, она всегда была сдвинутой, а тут все только усугубилось. Вспомнишь и генерала-дедушку. Но она вспоминала и дальше. Про папу и маму, про детство и юность, про школу и университет, про биологию и работу. Лишь бы не про него, не про яхту и свое упорное нежелание покидать остров. Я, напротив, расспрашивал про него или размышлял вслух о полнейшем его ничтожестве. Она же рассказывала, каким великим был ее дедушка. Так мы с нею говорили. Как те два сумасшедших, забивающих в стенку гвоздь. Один говорит, что гвоздь какой-то неправильный, что шляпка у него не с той стороны. Другой, что гвоздь вообще от другой стены.
Пока мы шли берегом Воложки к моему стану, собралась гроза. Ветер резко начал стихать, потемнело, пикнула какая-то птичка-дурочка, протрещал сумасшедший кузнечик, но оба словно споткнулись о тишину. Через пару минут каждый листик на дереве и последняя сухая былинка застыли как кованые в металле. Воздух сперло, как в склепе. Шквал застал нас почти уже на стоянке. Деревья легли на землю. В лицо полетело пол-острова. Лозняк хлестал розгами. Ливень стоял стеной. Темноту секли молнии. Гром рвал небо.
У палатки под осокорем еще было сухо, относительно сухо, но крупные капли споро долбили землю. Сама палатка, перетянутая веревками, стояла покуда прочно, хлопала только надорванная еще в прошлую бурю пленка. Я отвел в сторону полог палатки и заглянул вовнутрь. Здесь похозяйничали. Рюкзак валялся пустой. Вероятно, все вещи трясли снаружи, а потом побросали внутрь. Но особого беспорядка они не оставили. Лодка по-прежнему лежала в кустах за палаткой, топор был по-прежнему воткнут в осокорь, на нем висела плащ-палатка, сверху – рыбацкая сумка, удочки стояли внизу. Все – как я и оставил в последний раз. Только рыбы убавилось на сушиле, но это ветер. Марлю тоже сорвало ветром и невесть куда унесло.
Я успокоился: паспорт, деньги, обратный билет на поезд все равно никто не нашел. И не мог найти. Прошлые мои опыты были тому порукой. Свой тайник я устраиваю всегда под костром. Этот секрет еще никем не разгадан. В тайнике хранился также фотоаппарат и фляжка со спиртом.
– Смотри, – сказала она.
На столе стояло несколько банок. «Сталинградское» прочитал я на их жестяных боках.
– Не трогай, – сказала она, когда я протянул руку. – Это его.
Пока дождь не кончился, я предложил ей отсидеться в палатке, но она отказалась. Согласилась одеть, а, точней, залезть только в плащ-палатку, которая была на одну треть длиннее, чем весь ее рост. Под капюшоном и с волокущимися сзади полами, она проследовала за мной до погреба и смотрела, как я возвращал на место дверь-крышу. Неожиданно ее рядом не оказалось. Не было и вокруг. Схватив лопату, я бросился искать и, огибая кусты, неожиданно оказался сзади нее. Дождь уже прекращался, но она меня не услышала, она шла куда-то вперед, мокрый плащ тяжело тащился за ней и, шурша, подминал траву, сбивая капли воды.
Мне стало любопытно, куда это она идет, и я пошел за ней следом. Она обошла кусты, постояла, хотела было пойти назад, развернуться, но запуталась в полах плаща и снова пошла вперед, по дуге заворачивая к стоянке. Я шел за ней, опираясь на лопату, словно на посох.
Перед столом она снова остановилась. На банках ртутно подрагивали капли дождя.
Я обошел ее плащ по кругу и приставил лопату к столу.
От неожиданности она даже вскрикнула, прянула в сторону, но запуталась в полах плаща и едва не упала.
– Ты?!
Она испугалась. Выходило, что это я ее испугал. Стало даже обидно. Я немного занервничал, взял одну из банок, потянул за кольцо.
Она закричала, вырвала из моих рук банку и бросила ее в воду. Потом сгребла и скинула в воду все остальные.
С ней случилась еще одна та истерика, после которой никому не становится легче. На всякий мой разговор, на всякое предложение или просьбу, она неизменно хмурилась, замыкалась, а стоило протянуть к ней руку – резко вставала и уходила в кусты. Я подходил, она уходила вглубь острова. Так прошел день. В конце концов, мне стало все равно. Он не он, она не она, а яхта не яхта. Оглушительно захотелось спать. Я залез в палатку.