Дочь русалки

Тропинка вела к очень старому высокому вязу, воистину долговязому вязу, с нижней ветки которого свисала пеньковая, с узлами, веревка. Главное было принять приглашение, потому что взобраться не составило никакого труда. В некоторых местах кора была содрана каблуками, а на вершине даже отпилено несколько веток. Тут же была приколочена деревяшка, чем-то напоминающая дощечку под ногами распятого на кресте Христа. Стоять на ней оказалось странно и жутковато – как одному под всем небом. Но зато был прекрасно виден остров. Хорошо была видна его середина, со всеми запрятанными в кустах Тропическими озерами и пятнами травяных проплешин, хуже – затон. Западный корень зуба казался гораздо ближе, чем мой – восточный, но зато я легко приметил тот высоченный реликтовый осокорь, под которым стояла моя палатка. Хорошо было видно и стадо коров, выходивших вдали на Коровий пляж.

Ветер начинал дуть с востока и раскачивал вяз все сильнее. Но гроза все равно придет с юга, с Каспия. Жара уже нагнеталась.

Возвращаясь от вяза, я нашел у тропинки непонятную на первый взгляд вещь. Непонятную только на первый взгляд. Дротик не дротик и шприц не шприц. Придя в лагерь, я воткнул его иглой в стол. Прямо перед ней. Она посмотрела на шприц, потом отвернулась, потом опять посмотрела.

– Пойду умоюсь, – наконец, сказала она и качнула летающий шприц за пятку. Тот вновь закачался, как китайский божок.

– Я полью тебе на руки, тут полный чайник воды, – предложил я.

– Тогда и на шею.

– И на шею.

– И немного на спину, чешется очень…

– Хорошо, и на спину.

– А внизу, у реки, нельзя?

– Первая же баржа выбросится на берег.

– Как кит?

– Как кит.

– Хорошо.

Она встала из-за стола, и глаза ее внезапно расширились. Голова моя разлетелась тысячей мелких солнц.

Наукой не установлен, а природой не подтвержден тот факт, что люди летают. Зато известно одно: все люди летают по-разному. Господь мне не дал, чтобы я летал высоко.

В детстве у меня была речка, небольшая извилистая родниковая речка, подмывавшая многочисленные холмы, и под каждым таким холмом образовывалась песчаная осыпь. В детстве мы вечно лежали на этих осыпях, согреваясь после купания. А потом прыгали. С самого верха. Вниз. Если с разбега, то можно улететь далеко, до воды. Далеко вниз, но и далеко вдаль, перегоняя зависшее в воздухе сердце. Можно улететь еще дальше, если поджимать ноги. Не бояться, а все сильней и сильней поджимать ноги.

Я всегда летал, поджимая ноги. Даже если бежал по тропинке, а когда та ныряла вниз, то я прыгал, а потом бесконечно долго летел. Бесконечно, потому что поджимал ноги. Даже если был должен вот-вот коснуться земли, я опять усилием воли поджимал ноги. И летел дальше. Низко? Да, низко. Согласен. Я не тягаюсь с высокими романтическими натурами.

Конечно, все эти полеты суть сны. Но, возможно, они лишь печальное отражение невысоких полетов моей души, приземленности чувств, низменности иных помыслов. Не знаю. Я скептик. А скептики смотрят скептически даже на саму постановку вопроса о пользе их скептического мировоззрения. Как длинно говорит Ежи Лец.

Но всю глубину ему мудрого мрачного скепсиса я понял только тогда, когда спрыгнул с обрыва над бухтой Кариес и пронесся над Воложкой, все сильней поджимая ноги и блаженно летя уже над землей, над другим берегом, но в душе твердо зная, что стоит только мне захотеть, подумать, как я вытяну ноги, и они немедленно коснутся земли. Той земли, по которой едут машины и бегут-стучат поезда, электрички, ныряющие затем в метро, а потом эскалаторы вновь выносят тебя на поверхность, а шуршащие лифты несут от земли все выше и выше, и уже где-то там, на каком-то там этаже, ты опять находишь четыре стены с чужим постельным бельем, с чужой мебелью, и все это ты будешь называть своим домом. Потому что сюда будешь приходить, говоря, что пошел домой.

Ну, вот я и дома, подумал я про себя, и уже начинал вытягивать ноги, как земля неожиданно кончилась, мелькнул берег, и я вновь летел над водой, но теперь уже поджимая ноги с испуга. Остров? Это был остров. Это была не земля, а остров. Всего лишь остров. Слава богу, что впереди уже снова маячил берег. Земля! Только и она внезапно закончилась, кончилась новым берегом, и опять вода, и опять впереди лежал берег...

И уже не было больше никаких сил поджимать и поджимать ноги, но я все летел и летел, леденея от ужаса с каждым новым берегом, а они все мелькали, мелькали, все быстрей и быстрей, и уже ничего кроме берегов больше не было видно – ни земли, ни воды. Вообще ничего больше не было – ни земли, ни воды. Только берега, берега, ничего уже больше собою не разделяющие…

Стоило открывать глаза, чтобы им не поверить. Тем не менее, когда сознание начало проясняться, я увидел лежащих возле стола двух незнакомых парней. Странно, что же они тут делают, почему лежат, думал я, и поэтому долго не мог почувствовать, что меня хлопают по щеке. Она хлопала меня по щеке и что-то произносила. Лишь потом и стала заниматься собой, то есть, укладывать на свои плечи лямки от разорванной майки. По ее щеке шла длинная тонкая, в бисеринках засохшей крови царапина, которая продолжалась и на кончике носа.

Рассмотрев, в каком она виде, я перестал интересоваться своей головой (на ней была горячая шишка, хорошо умешавшая в ладонь), и, держась за сосну, поднялся. На руке ближнего ко мне парня (этот, белоголовый, лежал вниз лицом) виднелись человеческого следы укуса. Я почему-то долго смотрел на этот укус. «Черт, до чего же у нее редкие зубы», столь же долго думалось мне. Под ключицей другого парня, похожего на друга степей, имелась круглая ранка, похожая на укус овода…

– Шприц, – сказала она, когда я глянул в открытые, как у мертвой коровы, глаза калмыка.