Страница 18 из 79
— Пусть бы даже немножечко и подразнили, — порой вздыхала она. — Вон ведь Чучело превратилось, в конце концов, в Кристину Орбакайте, и всем от этого только хорошо. — Мысленно она даже примеряла на себя различные ситуации и даже пробовала в них вжиться, но всё это получалось ужасно глупо и неуютно, как будто без спросу примериваешь чью-то одежду.
— С другой стороны, — опять задумывалась она, — вот тоже было бы здорово: вот снова выскочить замуж и разом сменить фамилию на какую-нибудь Лаптева, и с тех пор шагать по жизни легко, свободно и беззаботно, словно босиком по песку, переступая с пятки на носок, а не втыкая ногу, как копытное, в землю!
Ну, это-то да. При её чрезвычайно приятных, но всё же слегка избыточных формах необходимость ходить каждый день на высоких каблуках по силе переживаемого мучения уступала только необходимости целый день улыбаться.
В тот день, отдежурив смену, Люба Пушкина не поехала сразу домой, а легла поспать в их комнате отдыха, в самом дальнем по коридору гостиничном номере, который всегда считался резервным и в который, на крайний случай, действительно, могли кого-нибудь заселить, но, правда, уж настолько крайнего случая никогда ещё не случалось. В этом номере было всё необходимое для проживания — за исключением разве что графина со стаканами на подносе. Владелица гостиницы Нина Семёновна, ночуя там иногда, всегда искренне удивлялась, куда деваются эти стаканы, да и горничные всегда этому удивлялись. Но в каждой гостинице свои тараканы.
В тот день Люба не пошла домой ещё и потому, что там сейчас станет слишком жарко — солнце вот-вот начнёт заливать квартиру, и уснуть будет невозможно. Относительную прохладу можно было отыскать лишь на кухне, где окно выходит во двор, и если не зажигать газ, там было вполне терпимо. Вот только на кухне сейчас, наверное, сидит сын. Он сидит там в трусах и стонет. Стонет не столько от самой жары, сколько оттого что идёт сессия и завтра экзамен. Не настонавшись, сын сессию не сдаст.
А Любе хотелось немного выспаться: вечером у неё намечалось свидание, для которого нужно было ощущать себя в тонусе. Но спалось плохо. Так плохо, что хотелось, не вставая с кровати, как будто снова прилечь. Это чувство в последнее время стало для неё несколько навязчивым. Что было особенно неприятно и прежде всего потому, что словно утверждало жизненную правоту своего последнего мужа, который редкое утро не начинал фразой: «Ну вот, поспали, теперь можно и полежать». И сразу за этими словами следовала попытка быстрая хищническая попытка затащить её обратно в постель, хотя он сам знал прекрасно, что всё кончится ничем.
Впрочем, одной только этой присказкой про «полежать» муж не ограничивался. Он любил возбуждать её и другим юмором: «Ну вот, немного перекусили, теперь можно и поесть». Эту фразу обычно он припасал для больших праздничных застолий, когда все гости уже наелись и приступали к десерту. Вот тогда-то он вдруг вспоминал, что «теперь можно и поесть», и нагребал себе полную тарелку еды. Он жадно собирал всё, что ещё оставалось на столе: селёдку, оливье, курицу и наливал полную, до краёв, рюмку водки. На него вообще уходило много водки. Но, правда, они расстались они не из-за этого. Скорее, из-за того, что он слишком часто и слишком при гостях повторял свою, ненавистную ей присказку, что с точки зрения мужчины женщина обладает телом исключительно удобным для секса.
В дверь постучали. Первый раз Люба ответила «да» ещё из постели, хорошо зная, что это кто-то из своих. Затем постучали снова, и она опять ответила «да», хотя всё ещё была неодета. Не дожидаясь третьего стука, Люба надела пиджак, поправила на груди жабо и подошла к дверям.
В коридоре стояла горничная Гуля, маленькая смешливая узбечка с выпуклыми золотыми зубами.
— Люба, там вас Нина Семёновна зовёт.
Гуля работала в гостинице уже давно, но всё ещё оставалась новенькой, поскольку плохо понимала по-русски. Она лишь застенчиво улыбалась, когда её спрашивали: «А муж не пересчитывает тебе зубы после работы?» Муж её в самом деле казался на такое способен, поскольку с виду походил на злого басмача — из старого кино про пограничников, пограничных собак, бедных дехкан и богачей-баев. Он лично привозил Гулю на работу и лично забирал домой. Сам он трудился где-то неподалеку жестянщиком и часто привозил-отвозил жену на помятых или уже отрихтованных машинах, чьи кузова украшали большие белые пятна автомобильной шпаклевки, пугающие, как следы библейской проказы. Но всё бы ничего, если бы Мушариф отъезжал сразу, а не предлагал постояльцам гостиницы услуги такси. Постояльцы сильно пугались. Хозяйка гостиницы, Нина Семёновна, старая добрая женщине из бухгалтеров, вела с Мушарифом долгую затяжную войну и грозилась в отместку уволить его жену. Гуля очень боялась мужа, но хозяйки гостиницы боялась всё-таки больше.
— Люба, Люба, идём… — звала она и подмахивала перед собой в воздухе рукой, будто сметала что-то со стола.
Люба вышла в коридор и заперла за собой дверь.
— Что вы опять там не поделили с Ниной Семёновной? — спросила она.
Гуля только улыбнулась своей златозубой улыбкой. Она всегда улыбалась, даже когда горько плакала.
Вместе они прошли по длинному коридору, покрытому мягким линолеумом и вышли на лестницу из искусственного мрамора. Громко цокая каблуками, Люба стала спускаться первой. Навстречу ей шумно, с разговорами и одышкой, поднималось несколько человек. Люба заранее изобразила приветливость на лице и взяла немного правее. Цок-цок-цок. Но путь ей внезапно преградили. Следующую долю секунду она словно висела над пропастью, отчаянно балансируя на высоких каблуках: ступенька вдруг показалась предательски узкой, а лестница невозможно крутой. Человек, внезапно преградивший ей путь, возник неоткуда. Возможно, он очень спешил и выскочил из-за спин толстяков, поднимавшихся по лестнице, намереваясь их обогнать, и тут увидел её, над ним уже нависающую. А она испугалась. Испугалась чисто по-женски. Голова человека, бегущего снизу, приходилась как раз напротив её груди. Ещё немного, и он бы ткнулся туда лицом, как в кремовый торт.