Страница 16 из 79
И всё же мы неплохо поразговаривали всю дорогу до Пскова, лишь перед самим городом попали в большую пробку. И тут я в сотый раз пожалел, что сел в эту машину. Айну учил ездить её отец, ещё девочкой, на своей старой «волге», и чтобы не глох мотор, он советовал ей давать полный газ. Эта привычка — срываться с места и нестись сломя голову — сохранилась у Айны на всю жизнь. Она не умела трогаться с места спокойно, а только с рёвом мотора и кратковременной перегрузкой для всех своих пассажиров. Пока по московским улицам ещё можно было ездить, это можно было стерпеть, но когда появились пробки…
Сейчас у Айны была нормальная машина с автоматической коробкой, без самой левой педали (что избавляло хозяйку от необходимости менять сцепление дважды в год), но сама манера езды нисколько не изменилась. В пробке Айна всё также давала полный газ, резко бросала машину на два метра вперёд и тут же со всей силой давила на тормоз. Каждый такой прыжок впрыскивал в тебя дозу адреналина, а голова то падала на грудь, то стукалась затылком о подголовник. Вскоре мы уже не беседовали душевно, а через полчаса оба искренне пожалели, что встретились снова.
Пскова я совершенно не знал и в Псковском кремле, который Айна почему-то мечтала мне показать, не бывал, но и смотреть на него катастрофически расхотелось. Я поймал такси и попросил отвезти меня на вокзал и, пока ждал поезда, выпил пива. Более того, приложился уже два раза, когда Айна позвонила.
Столкновение было пустяковым, тычок в задний бампер, но пострадавший всё равно вызвал ДПС, а у Айны не оказалось при себе прав. Я был уверен, что права где-то были, они валялись где-нибудь на полу, под сиденьем или за сиденьем, заваленные зонтиками и туфлями. О чём и сказал. Но ошибся. Мы перелопатили всю машину, начиная от бардачка до багажника, нашли две кредитные карточки, один пропуск и неизвестно чьё свидетельство о смерти, только не права. Не знаю, наверное, если бы мы не дёргались столько в пробке или я не пил пива, я бы сам отвёз её вечером в Москву. А так она написала мне на клочке бумаги доверенность и уехала одна на автобусе. В любом случае, в тот день для меня это было великое облегчение.
Найдя гостиницу и сняв номер (койку в двухместном), я уселся в кафе на открытом воздухе и продолжил пить пиво. Вечер был довольно прохладным, с резким северным ветром, но закатное солнце ласково пригревало лицо, будто кошачьей лапкой дотрагивалось до кожи, и в воздухе пахло сенокосом от ближайшего свежепостриженного газона.
В гостиницу я вернулся уже за полночь, успев сходить в кино и побеседовать с двумя местными девушками об опере «Псковитянка». К сожалению, всё, что я знал об этой опере, было только то, что она есть и что у неё такое название. Так что девушки выслушали меня с большим интересом, но обе ушли. Хотелось верить, что они были лесбиянки.
Вернувшись в гостиницу, я тут же обидел ночного администратора. То есть показал себя очень невоспитанным человеком. Потому что громко и на весь холл удивился:
— Как?! Значит, это вы и есть любовь Пушкина?!
На высокой груди ночного администратора лежал бейджик, и на нём было пропечатано «Любовь Пушкина».
***
В то время у меня были очень сложные отношения с Пушкиным. Мне очень хотелось, чтобы меня без конца спрашивали: а люблю ли я Александра Сергеевича? На это я бы немедленно сказал «нет» и так получил бы повод объяснить почему. Ответ был прост: потому что поэт писал гусиными перьями. Те, из моих друзей, которые уже прочитали первую мою повесть «Перо музы», хорошо понимали, в чём тут фишка, но миллионы русскоязычных читателей всё ещё пребывали в досадном неведении.
Ночной администратор относилась к миллионам, и я беспардонно воспользовался моментом, чтобы подробно рассказать ей о физиологическом строении муз и возможности добывать из них гусиные перья. Спать администратору было не положено, и мы подружились. После дневного общения с моей прежней подругой Тайной это ночное общению с администратором Любовью показалось мне просто упоительным. Неудивительно: меня давно никто так внимательно не слушал. К рассвету я был не прочь остаться в гостинице ещё на одну ночь.
Утром следующего дня проснулся я довольно поздно и после стакана чая в буфете, поданного очень красиво, по-железнодорожному, в подстаканнике, сразу направился к стойке регистрации. Ночного администратора я увидеть не ожидал, и, действительно, на месте Любови Пушкиной стояла другая девушка. Она была довольно рассеянна, когда я говорил, что хочу остаться ещё на одни сутки, и всё время смотрела куда-то мимо меня.
Я обернулся и тоже увидел этот чемодан. Чемодан был большой и зелёный. И даже больше большой, чем зелёный. Потому что был сделан в виде баяна: меж двух зелёных половин до упора растягивались чёрные кожаные мехи. Такой большой концертный баян. Да, вот такой, который бы только-только начать выдвигаться на сцену, как всё бы вокруг уже замерло. И только бы тонкий трепетный голос пышной стареющей женщины в длинном тёмно-фиолетовом платье раздавался бы в тишине зала: «Канцерт… для баяна… кантрабаса… и двух геликонов. Испалняют…»
Чемодан измождённо располагался прямо посередине холла и едва-едва не хрипел после мучительного пролезания сквозь дверь: гостиница, построенная в стиле советского ампира, не располагала ни швейцарами, ни мальчиками-носильщиками. Чемодан был очень расстроен и теперь делал вид, что больше не сделает самостоятельно ни одного шага. Будет сколько угодно ждать, пока к нему не подкатят лифт, а к лифту затем не подкатят номер.