Страница 23 из 37
«Любовь к жизни или любовь к смерти, — считает Э. Фромм (а именно его мы имели в виду, говоря об авторитетнейшем исследователе), — это основополагающая альтернатива, стоящая перед каждым человеком. Некрофилия дает свои побеги там, где увяла биофилия. Способность стать биофилом дана человеку природой, но психологически он имеет возможность ступить на путь некрофилии как альтернативного решения». Не это ли и произошло с Блоком? Вернее сказать, время от времени происходило, с неоднократными рецессиями, с возвратом к биофильскому началу, с его безоговорочным и энергичным принятием жизни. «Узнаю тебя, жизнь! Принимаю! И приветствую звоном гцита!»
Снова, аккуратно уточним, признаю... Снова принимаю... Ибо до этого, увидим, было ее столь же полное и столь же энергичное отрицание. Ничего удивительного. Чистые биофилы, то есть люди, ориентированные исключительно на жизнь, встречаются, как и чистые некрофилы, крайне редко. «В реальности, — пишет Фромм, — большинство людей сочетают в себе устремления некрофилов и биофилов, причем конфликт между ними является источником продуктивного развития».
Продуктивного — это значит дающего какие-то ощутимые результаты. Например, творческие. Например, стихи. Например, та же «Снежная маска», этот гимн любви, но гимн, если внимательно вчитаться, несколько странный.
Та, кому посвящен этот цикл, актриса Наталья Николаевна Волохова — именно так расшифровываются таинственные инициалы, — была читательницей внимательной. Вот что написала она на экземпляре «Снежной маски»: «Радостно принимаю эту необычайную книгу, радостно и со страхом — так много в ней красоты, пророчества, смерти. Жду подвига. Наталия».
Какого подвига? Внешнего — допустим, окончательного разрыва с женой и ухода к ней, Волоховой (а это обсуждалось)? Или внутреннего — преодоления мощного зова смерти, который даже в этих написанных на небывалом подъеме стихах прорывается то там, то здесь? В одном месте он называет ее третьим крещением («Крещеньем третьим будет — Смерть»), в другом — веселой («Веселится смерть» — здесь уже, правда, с маленькой буквы; большой подгулявшая смерть не удостоилась; «Гуляет смерть»). И в конце концов, в стихотворении «Обреченный» признается: «Тайно сердце просит гибели».
Это не мимолетное настроение, которое мелькнуло — и нет, это его долговременное, пусть даже и не постоянное состояние души. Спустя десять лет, 15 августа 1917 года он напишет о себе в дневнике как о человеке, который «давно тайно хотел гибели». Тайно-то тайно, но окружающие — из тех, что попрозорливей — видели это. Видели и слышали... Так в другом дневнике, который в течение многих лет вела родная тетка Блока Мария Андреевна Бекетова, в записи от 13 августа 1904 года читаем: «Упорно говорит, что... гибель лучше всего».
Говорил об этом не только дома, среди близких, но и при посторонних. «Самое слово гибель Блок произносил... очень подчеркнуто, — отмечает Чуковский, — в его разговорах оно было заметнее всех остальных его слов».
И произносил, и писал, надо сказать, не только в стихах. За два месяца до «Снежной маски» признавался в письме к литератору Евгению Иванову, которого называл в дневниках «лучшим из людей»: «Со мной — моя погибель, и я несколько ей горжусь и кокетничаю».
В чем же проявлялось это кокетство? Быть может, в том, что, как говорил он тому же Иванову, его нисколько не страшит, если к нему, как к Дон Жуану, явится каменный истукан и мертвой, холодной, неразжимаемой хваткой возьмет за руку? Или в том, что иногда жаловался, по свидетельству одного из мемуаристов, на избыток физических сил и здоровья? Не на нехватку — на избыток...
Итак, «сердце просит гибели», а раз просит, то получит, ибо «даже рифмы нет короче глухой, крылатой рифмы: смерть». Это из стихотворения «Усталость», которым завершается «Снежная маска». В начале, между прочим, тоже был эпитет «крылатый», вот только относился он не к смертоносной рифме, а к женским глазам. Блок и их назвал крылатыми... Добрая и жизнерадостная приятельница поэта Валентина Веригина, поведавшая в своих мемуарах про новогодние розы со стихами, вспоминает, что «вокруг выражения «крылатые глаза» между поэтами возник спор: хорошо ли это, возможно ли глаза называть крылатыми...» О том, возможно ли смерть называть крылатой, споров не возникло. Привыкли, должно быть: у Блока смерть перелетает из стихотворения в стихотворение, из цикла в цикл, из книги в книгу... Вот и первая из них, самая первая — вышедшие в октябре 1904 года «Стихи о Прекрасной Даме» — завершается видением «ряда гробовых ступеней».
Таково начало стихотворения. Из дальнейшего следует, что Прекрасная Дама, к которой обращено столько вдохновенных слов, мертва. «Ты покоишься в белом гробу». Но мертва не физически, мертва, если угодно, метафорически. «Ты с улыбкой зовешь: не буди». Стало быть, он в силах ее воскресить, но она этого не хочет. Прекрасная Дама не желает больше быть Прекрасной Дамой, и он, галантный кавалер, ей пусть не сразу, пусть неохотно, но подчиняется. «Я отпраздновал светлую смерть...» Отпраздновал! Так, кажется, о смерти не говорил еще никто.
Но откуда мы знаем, что Прекрасная Дама не желает больше быть Прекрасной Дамой? Догадываемся? Не только... Сохранились, как ни странно, документальные свидетельства этого. «Я живой человек и хочу быть им, хотя бы со всеми недостатками; когда же на меня смотрят как на какую-то отвлеченность, хотя бы и идеальнейшую, мне это невыносимо, оскорбительно, чуждо». Это из письма, которого творец Прекрасной Дамы так и не получил, но которое было написано и благополучно дошло до наших дней.
Его автор — Любовь Дмитриевна Менделеева, будущая жена Блока. Она и сохранила свое неотправленное письмо, чтобы потом, рке после смерти мужа, включить его в свои воспоминания.
«Вы, кажется, даже любили, — соглашается она, обращаясь к Блоку, тут же уточняя, — свою фантазию, свой философский идеал, а я все ждала, когда же Вы увидите меня, когда поймете, чего мне нужно, чем я готова отвечать Вам от всей души... Но Вы продолжали фантазировать и философствовать... Да, я вижу теперь, насколько мы с Вами чужды друг другу, вижу, что я Вам никогда не прощу то, что Вы со мной делали все это время, — ведь Вы от жизни тянули меня на какие-то высоты, где мне холодно, страшно и, — добавляет она после паузы, обозначенной в письме многоточием, — и... скучно».
Тянули от жизни... Это куда же? На какие такие высоты? Не на те ли, куда улетают души умерших?
Письмо написано в 1902 году. В том самом году, когда один за другим, с разрывом в три месяца, покинули этот мир дед и бабушка Блока и когда сам он был в двух шагах от гибели.
На смерть деда он, буквально на следующий день, написал стихи, которые так и называются «На смерть деда» и которые начинаются словами: «Мы вместе ждали смерти или сна». Дождались и опять-таки не опечалились, а отпраздновали. Старец «с веселыми глазами... смеялся нам» и «было сладко» в отлетающей душе «увидать веселье». Отпраздновали, отпраздновали, чего уж там!
Даже само слово «праздновать» пробралось в последнюю строку. А следующее стихотворение, написанное через два дня, начинается бодрым призывом: «Не бойся умереть в пути».
К кому обращается он? По-видимому, не к бабушке, которая готовилась уйти вслед за мужем, — бабушка, в общем-то, завершила свой путь (ровно на середине седьмого десятка была она), а к тому, кто еще действительно в пути...
Был у него гимназический товарищ Николай Гун, которого приятели звали Кокой — юноша, по свидетельству одной из его старших и наблюдательных современниц, «то веселый, то задумчивый, с ярким румянцем и болезненно худым лицом». Блок посвятил ему два стихотворения. Одно, без названия, в начале 1898 года Другое — четыре года спустя, и вот там-то уже название было. «На могиле друга» называется это восьмистишие. Под ним дата написания — 22 января 1902 года. Двумя днями раньше, 20 января, Гун застрелился. Не побоялся умереть в пути, вернее, в начале пути — всего на два года был он старше поэта, который пообещал догнать его. «Я за тобой, — писал он, — вскоре за тем же сном в безбрежность уплыву».