Страница 22 из 37
Но это была не смерть духа, в которую Достоевский не верил, поскольку верил в Бога — все-таки верил! — а «бессмертие души и Бог, — писал он в феврале 1878 года, — это всё од но и то же, од на и та же идея». Не смерть души, а смерть тела. Всего-навсего...
Мандельштам говорил о Пушкине и Скрябине, что эти двое «явили пример соборной, русской кончины, умерли полной смертью, как живут полной жизнью, их личность, умирая, расширилась до символа целого народа, и солнце-сердце умирающего остановилось навеки в зените страдания и славы...». Достоевского, по-видимому, можно считать третьим Он полной жизнью жил—хоть и на Семеновском плацу (а во многом и благодаря нему) — и полной смертью умер. Произошло это в тот самый день, что он определил для себя, в восемь часов тридцать восемь минут вечера. Жена до последнего мгновенья держала его за руку.
БЛОК.
НИКТО НЕ ПРИДЕТ НАЗАД
Сказать, что точная дата его смерти неизвестна, — будет, пожалуй, преувеличением. В любой биографии, в любом энциклопедическом справочнике можно прочесть: 7 августа 1921 года. И, тем не менее, был человек, который дату эту оспаривал, — сам Александр Александрович Блок.
На этот счет сохранились свидетельства нескольких современников. Один из них — Корней Чуковский. В очерке о поэте он подробно рассказывает об имевшем место 7 мая 1921 года инциденте в московском Доме печати. То есть ровно за три месяца до смерти поэта., до официальной, так сказать, до календарной смерти. Фактическую же сам он, повторяем, относил к совсем иному времени.
После чтения Блоком своих стихов на сцену взлетел лысый человечек в гимнастерке, некто Струве, автор «Стихотворений для танцев под слово», рифмоплет, которого Блок не так давно публично отчитал («И по содержанию, и по внешности — дряхлое декадентство, возбуждающее лишь отвращение»), — взлетел и громогласно объявил, что сейчас они слышали стихи мертвеца. В зале поднялся гул возмущения, лишь Блок оставался невозмутим. Наклонившись к Чуковскому, прошептал, что так оно и есть. «И хотя я не видел его, я всею спиной почувствовал, что он улыбается», — пишет Чуковский. И затем приводит слова поэта: «Он говорит правду: я умер».
Корней Иванович, естественно, принялся горячо возражать, но позже, когда писал воспоминания о поэте, вынужден был признать, что то страшное время — страшное и в социальном, и в личном плане — было и впрямь временем умирания Блока. «...Даже походка его стала похоронная, будто он шел за своим собственным гробом».
Не укрылось это печальное обстоятельство и от острого глаза Маяковского, который тоже видел Блока 7 мая — правда, не в Доме печати, а в Политехническом музее: «...В полупустом зале, молчавшем кладбищем, он тихо и грустно читал старые строки о цыганском пении, о любви, о прекрасной даме, — дальше дороги не было. Дальше смерть. И она пришла».
Маяковский не совсем точен. И стихов о «Прекрасной Даме» Блок в Политехническом не читал, и зал был отнюдь не пуст, но главное углядел зорко: смерть за плечами и впрямь стояла.
Давно ли? В разговоре о Блоке это, вероятно, главный вопрос, один из главных, хотя, может быть, и не имеющий ответа. Исчерпывающего ответа, скажем так. И все-таки попробуем поискать.
Вот свидетельство 14-летней девочки, впервые увидевшей своего кумира на поэтическом вечере в Петербурге шестью годами раньше, в марте 1915 года; до этого она знала его лишь по снимкам. Правда, хорошо знала — очень внимательно и очень пристрастно всматривалась...
«Блок вышел на сцену прямой и серьезный. Лицо его было несколько красно, светлые глаза, густые волосы, тогда еще ореолом стоящие вокруг лица (и светлее лица в свете электричества), были те же, что и на фотографиях. И все-таки он был другой, чем на фотографиях... Что-то траурное было в его лице в тот вечер».
Звали девочку Ниной Берберовой. Свои воспоминания она писала уже на склоне лет — многое подзабылось, на многое отложили свой отпечаток последующие события, а также чтение дневников, записных книжек и писем поэта, о чем говорит сама Берберова, при этом не упоминая почему-то стихов, хотя где-где, а уж в стихах «траурное лицо» проглядывает наиболее зримо. Причем появляется оно в самые неожиданные, в самые, казалось бы, неподходящие для этого моменты. Например, в январе 1907 года.
Январь 1907-го... Еще не закончилась новогодняя ночь (зимой в Петербурге светает поздно), а по заснеженному Невскому проспекту деловито шагал человек с корзиной алых роз. Это был посыльный цветочного магазина. Возле одного из домов он остановился, сверился по бумажке, тот ли номер, и дернул колокольчик.
Розы предназначались актрисе, участвовавшей днем раньше в театральной премьере. Пьеса — это была первая лирическая драма Блока — называлась «Балаганчик», и поставил ее в театре Коммиссаржевской Всеволод Мейерхольд. Успех был громким, хотя не без оттенка скандала Автору устроили овацию, однако кое-кто свистел. Актриса, которой доставили с утра пораньше роскошные розы, исполняла роль довольно скромную, поэтому неожиданный и столь щедрый дар удивил ее.
Среди холодных от январского морозца лепестков белел сложенный вчетверо лист бумаги. Молодая женщина осторожно вытащила его, развернула, и лицо ее вспыхнуло, будто розы бросили на бледную кожу пунцовый отсвет...
Таким рисует воображение первый день 1907 года, когда читаешь воспоминания о Блоке, его переписку того времени и — главное — стихи.
Именно 1 января датируется стихотворение, пропутешествовавшее в розах сквозь новогодний Петербург. Названия нет, зато есть три загадочные буквы: Н. Н. В.
Это инициалы. Они же, но уже со словом «посвящается», предваряют знаменитый цикл «Снежная маска». В нем также всюду аккуратно проставлены даты. Блок вообще отличался редкостной для поэта педантичностью, что само по себе является неким симптомом. Но о симптомах потом, сейчас о датах. О чем свидетельствуют они? О мощном творческом подъеме. 3 января написано шесть стихотворений, 4-го — пять, 9-го и 13-го — снова по шесть... А ведь поэт был не в лучшей форме — это явствует из письма, посланного матери как раз в то время. Жар, сообщает он, спал до 37 градусов, «голова не болит, но тяжеловатая». Однако он силой нахлынувшей любви преодолел недуг — как физический, так и другой. Тот самый, симптомом которого является, наравне с гипертрофированным интересом к минувшему, педантичная аккуратность. «Смерти я боюсь и жизни боюсь, милее всего прошедшее», — записывает Блок в ночь с 22 на 23 сентября 1909 года.
Что же касается аккуратности, то едва ли не все, побывавшие в гостях у поэта, пишут в своих воспоминаниях о царящих в его комнате чистоте и порядке. «На столе у Блока был такой необыкновенный порядок, что какая-нибудь замусоленная, клочковатая рукопись была бы здесь совершенно немыслимой», — отмечает в своем очерке о поэте Чуковский. Но это в очерке, написанном уже после смерти Блока и предназначенном для печати. В дневнике, что велся по горячим следам, куда более острые характеристики. «Блок патологически аккуратный человек». Патологически... А несколькими строками ниже — другой медицинский термин: мания («мания опрятности»). Причем Чуковский искренне удивляется, как такое может быть у человека, который является «воплощением бездомности, неуюта и катастрофы».
И в дневнике удивляется, и в очерке, хотя удивляться здесь, кажется, нечему. Тут не исключение, как полагал не искушенный в сугубо профессиональных вопросах психологической науки литератор Чуковский, тут закономерность. «В домах этих людей интервьюеры отмечали чистоту, граничащую со стерильностью», — констатирует авторитетнейший исследователь недуга, о котором мы упомянули вскользь. Впрочем, это не столько недуг, сколько тип характера, в данном случае, характера с отчетливо выраженной некрофильской тенденцией.
У нас понятие «некрофилия» традиционно и устойчиво связывают с сексуальной областью. Именно так толкуют его словари и энциклопедические справочники, на самом же деле «некрофильство» в дословном переводе с греческого означает «любовь к смерти», ни больше ни меньше.