Самозванец

Семнадцатого апреля, всего через четыре дня после смерти Бориса, Басманов уже на месте.

Со смешанным чувством войска приносят присягу.

Каждому есть о чем подумать.

Мысли разные…

Одни думают о судьбе государства.

Другие — как бы не прогадать в начавшейся смуте.

Третьи всерьез размышляют, не является ли смерть Бориса свершившимся судом божьим, который отдает Русь законному царевичу.

Время средневековое, мысли шкурные и мистические переплетаются причудливо. Впрочем, разве сейчас не так?..

Больше всех приходится думать Басманову.

Идти на Путивль?

Брать Кромы?

Или?..

Пушкин в знаменитой трагедии приводит вымышленный разговор Басманова с одним из своих предков, посланцем Дмитрия. В ответ на предложение перейти на сторону самозванца Басманов указывает на численную незначительность его сил:

Ответ:

Утверждение, что «войско наше дрянь» можно взять под сомнение. Это у Александра Сергеевича от Карамзина. На деле Карела отважно сражается на кромских валах, зато о годуновских вояках сам Пушкин вынужден привести презрительные слова Маржерета: «Можно подумать, что у них нет рук, чтобы драться, а только ноги, чтобы удирать».

Бесспорно сказано о мнении народном. Именно оно разоружает и обращает в бегство многочисленные рати. Все теперь в «мнении народном» свидетельствует в пользу Дмитрия. Даже текст присяги, в котором в спешке ли или по другой неизвестной причине не упомянуто одиозное имя Отрепьева.

Выходит, сознались Годуновы! Не расстрига царевич наш.

«Следственно, сказка о беглом дьяконе Чудовском уже объявляется вымыслом. Кто же сей Димитрий, если не истинный?»

Логика абсурда торжествует: если не Отрепьев, значит, Димитрий! Третьего не дано.

Надолго ли?

Но пока не до логики.

Три решающие недели недолговечного правления Годуновых, с семнадцатого апреля по седьмое мая 1605 года, почти незаметны видимыми событиями и необычайно насыщены тайной деятельностью, политическими неожиданностями, психологическими загадками.

Так много темного, неизвестного нам происходит в эти дни, что даже последовательный Карамзин заходит в тупик. «Не общая измена увлекла Басманова, но Басманов произвел общую измену войска», — осуждает он воеводу, а ниже, прямо противореча себе, допускает: «Может быть, он решился на измену единственно тогда, как увидел преклонность и воевод, и войска к обманщику».

Что на самом деле происходило в уме и душе Басманова в эти дни, можно только предполагать.

Можно видеть в нем коварнейшего предателя, обманувшего юного Годунова и расчетливо осуществившего давно созревший замысел.

Можно видеть и патриота, убедившегося в том, что дело, которое он мужественно защищал на стенах и под стенами Новгорода-Северского, чуждо народу, принявшего не менее мужественное решение — перейти на сторону того, к кому склонился народ.

Обе точки зрения можно аргументировать и оспаривать. Истина же, как обычно, скорее всего между крайностями: Басманов обижен Борисом, он видит, сколь мала и тает, как весенний снег, верность Годуновым и «вверху» и в народе. Не может он не думать и о себе. Вовремя оказанная услуга будет наверняка высоко оценена таким человеком, как Дмитрий. А в руках Басманова сейчас большие возможности. Он может переломить ход если не всей войны, то главной кампании.

И он не ошибся, когда сделал это, потому что поступил в согласии с волей большинства и собственными интересами. Басманов верно служил Борису и сумеет достойно умереть за Дмитрия. Это проявление личности, и потому «измена» Басманова не измена, а политический выбор, поступок, а не интрига.

Три недели тайной политики предшествуют решительному действию. Конечно, Басманов не может сговориться с Катыревым-Ростовским. Толку, как он знает по Новгороду-Северскому, от старших воевод меньше, чем помех. Но в лагере под Кромами все еще начальствует и Салтыков.

Другие сторонники Басманова послабее духом. Это князья Василий и Иван Голицыны, братья. К ним примкнули меньшие по значению, в основном дети боярские южного Подмосковья — Рязани, Тулы, Каширы, Алексина. Эта часть коренной Руси издавна колеблется между белым царем и непокорными ему украйнами. На этот раз выбор сделан. Южная Русь за царя, который обещает больше воли.

Силы определились.

Седьмое мая 1605 года…

Один из прекрасных дней уже одолевшей весны.

Даже маленькая речка Крома переполнилась полой водой.

Басманов верхом на мосту, на рубеже, куда спешат по тревоге поднятые войска.

Неужели снова приступ, штурм?

Нет!

Воевода поднимает высоко над головой письмо, полученное из Путивля.

Наступает тишина.

В тишине громкий голос Басманова:

— Вот грамота от нашего истинного царя!

Кто хочет служить Димитрию, тот иди к нам на эту сторону реки…

И после паузы суровое предупреждение:

— А кто останется на другой, тот будет изменник, раб Годуновых!

Жребий брошен.

Несколько десятилетий назад в Южной Америке вот так же Франсиско Пизарро, проведя шпагой черту на песке, позвал за собой конквистадоров в поход на Перу.

К нему присоединились четырнадцать человек.

На другую сторону Кромы двинулись тысячи.

— Да здравствует отец наш, государь Димитрий Иоаннович!

Забавная деталь исторического действия: в минуты всенародного порыва князь Василий Голицын сидит связанный, он сам велел повязать себя на случай провала заговора. Обеспечивал алиби!

А вокруг гремит:

— Да здравствует…

Шум и вопли доносятся до почти обессилевших защитников крепости. Заросшие, ослабевшие, выползают они из своих землянок, чтобы в последний, видимо, раз сразиться с многотысячным врагом, который вновь движется к крепости. Но почему-то не бьют тяжелые орудия, в приближающемся войске не заметно боевых порядков.

Идет вооруженная и ликующая толпа.

Вот первые уже взбираются, взбегают на вал, откуда тоже не грохочут выстрелы…

Вчерашние враги бросаются в объятия друг другу, ибо «служат уже одному государю».

Такое бывает лишь в войнах гражданских.

А тем временем брат связанного Василия, князь Иван Голицын, со свитой скачет в Путивль.

«Лжедмитрий имел нужду в необыкновенной душевной силе, чтобы скрыть свою чрезмерную радость», — пишет Карамзин.

Да, была, не могло не быть радости в тот момент, когда, сидя на самодельном еще троне, слушал он слова Голицына.

«Сын Иоаннов!

Войско вручает тебе державу России и ждет твоего милосердия.

Обольщенные Борисом, мы долго противились нашему царю законному, ныне же, узнав истину, все единодушно тебе присягнули.

Иди на престол родительский! Царствуй счастливо, и многия лета!

Враги твои, клевреты Борисовы, в узах. Если Москва дерзнет быть строптивою, то смирим ее.

Иди с нами в столицу, венчаться на царство!»

Был, однако, в торжестве горький, хотя и скрытый до поры момент. Некоторые дворяне из голицынской свиты узнали в человеке на троне Григория Отрепьева. Им душевные силы потребовались, чтобы скрыть разочарование. Однако внутренне дворяне «содрогнулись и плакали тайно». Признать «логику абсурда» их побудил только страх.

А Дмитрий, он же Григорий?

Мог и он узнать среди приветствующих его на престоле прошлых знакомцев. Такого ему следовало ожидать постоянно. И, возможно, не только душевные силы, но и горечь взаимного обмана сдержали «чрезмерную радость».