Самозванец

Впрочем, реальный царь на троне все еще Годунов. Чаши политических весов, кажется, замерли в равновесии, хотя на одной из них великая Москва, а на другой всего лишь крошечный Путивль. Но Путивль день ото дня наполняется силами и жизнью, Москва истекает кровью и духом.

Вотще призывает Дмитрий царя-узурпатора оставить престол и вернуть отеческое достояние, обещая взамен милость и прощение. Ярости Годунова нет предела.

Борис жаждет только смерти самозванца, которого ненавидит. Любой ценой и средствами. Создается впечатление, что ему в эти дни изменяет уже не только рассудок, но сам разум.

По метким словам Карамзина, он чувствует оцепенение власти.

С одной стороны, своеобразный паралич воли.

С другой, кипучая неуемная энергия в попытках всеми силами убрать соперника, истребить его сторонников.

Свирепствуют палачи. Давно забыты гуманные обещания. Для пыток больше нет предела. Пытать всех подозрительных, казнить всех явных и мнимых злоумышляющих!

О пытках и казнях можно было бы писать много.

Вот пример разительный.

Узнав о зачатках смуты в Смоленске, царь негодует на смоленских воевод: отчего они совестятся пытать духовных лиц?

«Вы это делаете не гораздо, что такие дела ставите в оплошку, а пишите, что у дьякона некому снять скуфьи и за тем его не пытали; вам бы велеть пытать накрепко и огнем жечь».

Пока идут казни, так сказать второстепенные, три инока, лично знавшие Отрепьева, пробираются в Путивль, чтобы привести в исполнение главный приговор.

Монахи-убийцы, однако, были вовремя схвачены и доставлены… нет, не к Дмитрию, а поляку Иваницкому, одетому в царское платье.

— Знаете ли вы меня?

Естественно, Иваницкого они не знали…

И опять мы видим попытку доказать, что Дмитрий и Отрепьев люди разные. Доказать, разумеется, не самим монахам, а другим, многим. И вот, несмотря на то что убийцы взяты с поличным — у одного из них обнаружен в сапоге яд, которым Борис предполагал умертвить самозванца, — подосланные отравители отпущены на волю! Ясно, что тут уже проявилась не милостивая беспечность Дмитрия, которому в Путивле было, конечно, не до великодушия, а расчет на то, что монахи пойдут и оповестят всех, что не расстригу на троне видели, а совсем не похожего на него человека…

Убийцы в рясах явились в Путивль восьмого марта.

Весна наступала.

Решающие события назревали.

Но в Путивле, видимо, не испытывали еще полной уверенности в силах. Создается впечатление, что ждали какого-то внешнего толчка, чего-то неожиданного, что нарушит затянувшееся равновесие.

И такое случилось.

Тринадцатое апреля.

С утра Борис, как обычно, заседал с боярами в думе, потом принимал иноземцев, обедал с ними. Ему пошел пятьдесят четвертый год, возраст по тем временам почтенный, хотя и не старческий. Однако для Ивана Грозного он оказался роковым.

Не пережил Ивановых лет и Борис.

Плохо царю стало, когда он вставал из-за стола. Из носа и рта хлынула кровь…

Два часа спустя, несмотря на усилия медиков, царь скончался, успев по обычаю принять монашество под именем Боголепа.

Жизнь, полная интриг, страстей, неосуществленных благих намерений и жестокостей, завершилась. Бориса Годунова больше не было, переименованная его душа предстала перед высшим судом в надежде оказаться богу лепой, угодной. Но как был оценен там человек, по замечанию Карамзина, истощивший силы телесные душевным страданием, нам неизвестно. В памяти же потомков остался образ двойственный, а это на Руси не достоинство. Но мог ли быть иным человек, прошедший школу власти при дворе Ивана Грозного, как бы ни желал он добра своему народу! Если душа Годунова и оказалась погибшей, то погибла она много ранее того, как он вступил на престол. Невозможно отряхнуться, выйдя из кровавой купели. Он сознавал это и страдал при жизни, особенно в последние минуты, по всей видимости. Единственные люди, которых он любил по-настоящему, — семья Бориса — оставались в положении воистину ужасном, при всех правах на престол дети и жена были уже обречены, и умный умирающий царь не мог не понимать этого. Предположение о его самоубийстве, конечно же, нельзя рассматривать всерьез. Бог сам взял Бориса к себе, чтобы рассудить, настрадался ли он достаточно на земле, или счет еще не оплачен полностью.

Между тем в церквях совершались положенные обряды, говорилось громогласно о беспорочной и праведной душе царя, мирно отошедшей к богу… Лицемерие трудилось рутинно и натужно. Не веря самим себе, а может быть и со злорадством, начальные люди, да и простые, произносили слова клятвы не изменять царице Марии и детям ее — царю Федору и Ксении, не умышлять на их жизнь, не хотеть на государство Московское злодея, именующего себя Димитрием, не избегать царской службы и не бояться в ней ни трудов, ни смерти.

Говорили о Федоре, но думали о «злодее».

Удивительно в эти апрельские дни на Руси. Два молодых человека стоят у царского престола и оба по своим достоинствам — ситуация в государстве редчайшая! — могут полезно проявить себя на троне.

Мало о ком сказано столько хороших слов и современниками, и позднейшими исследователями, как о сыне Бориса.

Суммирует мнения Соловьев:

«После Бориса остался сын Федор, который по отзыву современников, хотя был и молод, но смыслом и разумом превосходил многих стариков седовласых, потому что был научен премудрости и всякому философскому естественнословию».

Вспомним у Пушкина.

говорит Годунов сыну, рассматривая вычерченную им карту Руси и еще не ведая, насколько быстротекущая жизнь ожидает Федора.

И тот не знает и учится.

Карамзин:

«Он соединял в себе ум отца с добродетелью матери и шестнадцати лет удивлял вельмож даром слова и сведениями необыкновенными в тогдашнее время».

Естественно, на отзывы ложится тень ужасной смерти царевича, и мы не знаем доподлинно, как проявил бы себя царь Федор, останься он на престоле. Гадать не стоит, но очевидно, что по сравнению с теми, кто властвовал в России, сменив убитых Федора и Дмитрия, оба были людьми выдающимися.

Но трон только один.

Кто-то должен уйти, умереть.

К сожалению, погибли оба…

События коротких дней царствования Федора развиваются стремительно, даже по нашим меркам.

Время, замедлившееся было в начале года, резко устремилось вперед, наверстывая упущенное.

Знатные и малоподвижные хитрецы-кунктаторы Мстиславский и Шуйский призваны в Москву, впрочем, не к ответу, а со всем почетом. Исправлена ошибка Бориса, назначен Басманов.

— Служи нам, как ты служил отцу моему, — такими словами провожает Федор Басманова к войску, чтобы тот прежде всего привел рати к присяге новому царю.

Но, как говорится, дорого яичко к красному дню.

Прими такое решение три месяца назад Борис, возможно, и сам был бы жив — истощенные силы могли укрепиться победой, и династия Годуновых могла бы укрепиться. Сейчас слишком поздно. Хотя Басманов вполне, как кажется, искренне клянется в ответ на доверие умереть за царя и царицу.

Он обязуется:

«К вору, который называется князем Димитрием Углицким, не приставать, с ним и его советниками не ссылаться ни на какое лихо, не изменять, не отъезжать, лиха никакого не сделать, государства не подыскивать, не по своей мере ничего не искать, и того вора, что называется царевичем Димитрием Углицким, на Московском государстве видеть не хотеть».

В этом «видеть не хотеть» с досадой ощущаешь старый годуновский перебор требований к подданным. Усердия навязчивые риторические повторы, конечно, не прибавляют. Особенно такому самостоятельному деятелю, как Басманов. Он вообще не из тех, кто умеет «видеть не хотеть». Он, напротив, всегда хочет видеть.

И вот, захватив старшего по знатности воеводу, безликого князя Катырева-Ростовского и митрополита Новгородского Исидора, необходимого для принятия присяги, Басманов с присущей ему энергией спешит к войску под Кромы.