Взлет черного лебедя

В ответ на мою похвалу Джей густо покраснел и ссутулился еще сильнее. Затем пробормотал что‑то неразборчивое и выскочил из‑за стола.

– Я сболтнула лишнее? – спросила я у Бекки.

– Нет. Просто… когда Джей сочинял песню, он думал о тебе, и, видимо, ему не слишком понравились твои слова насчет неразделенной любви.

– Я же… – Я запнулась, поймав на себе гневный взгляд Бекки. – Черт. Я законченная дура.

– Ну, на тебя столько всего свалилось…

– А если я пойду и поговорю с ним?

– Нет. Я бы сейчас не стала его трогать. Парню надо побыть наедине с собой. И вообще – он любитель потосковать. Не исключено, что в итоге мы получим от него несколько свежих хитов.

Я последовала совету Бекки. Но по пути в больницу не могла избавиться от мысли, что поступила как трусиха. Джей являлся моим лучшим другом. После гибели мамы он даже больше, чем Бекки, помог мне справиться с горем. Каждый день в течение года он проводил со мной время после школы. Джей был рядом, пока я занималась ювелирным дизайном, посещал со мной фестивали научно‑фантастического кино, заказывал китайскую еду и смотрел старые фильмы на канале ТСМ.[51] Он стал идеальным компаньоном для психованного зомби, в которого я превратилась. Спокойный, не слишком веселый и ответственный парень. Я никогда не смотрела на него в романтическом свете, но, с другой стороны, это касалось и всех остальных. В колледже многие за мной ухаживали, но ни один роман не продлился долго. Художники, с которыми я знакомилась в галерее, всегда отличались ненадежностью. Кроме того, от них исходила опасность. А бизнесменам из аукционных домов и других салонов чего‑то недоставало. Хотя, наверное, дело во мне самой. И я впервые задумалась о том, что все парни, конечно, были милы и симпатичны – но я не питала к ним никаких чувств. И вот надо же такому случиться – влюбилась в четырехсотлетнего вампира. Что со мной творится?

Я настолько погрузилась в жалость к себе, что на углу Двенадцатой улицы и Седьмой авеню налетела на мужчину, шагавшего мне навстречу. Он был средних лет, хорошо одетый (плащ «Barbour»[52] и твидовая кепка), в одной руке – газета «Wall Street Journal», а в другой – стакан кофе из «Старбакса».

Не успела я извиниться, как он набросился на меня.

– Чего идешь не в ту сторону, дура!

Меня настолько огорошило хамство и замечание насчет «неправильной» уличной стороны, что я застыла на месте с раскрытым ртом. Я лишилась дара речи, а грубиян пошел дальше. Я огляделась по сторонам в поисках сочувственного взгляда, но нью‑йоркцы были слишком погружены в собственные проблемы и ничего не заметили. Пять минут я простояла на углу и не увидела ни одного радостного прохожего. Даже студенты колледжа искусств по дороге в Парсонс еле тащились по тротуару, словно в папках у них лежали не рисунки, а глыбы бетона. Правда, сегодня выдался самый холодный день с начала зимы, но я не могла припомнить такого мрачного настроения со времен 9/11. Но тогда царило ощущение общей беды, а не унылая тоска, как теперь. «Повинен в этом экономический кризис, – задумалась я, – или в городе ощущается влияние демонов Ди?»

Гнетущее настроение царило и в больнице. Я побежала к открытой кабине лифта, но никто не придержал для меня дверь. Я услышала, как врач орет на медсестру за то, что та принесла ему чужую историю болезни, а какая‑то женщина громко ругает своего зареванного малыша и велит ему «перестать ныть». Едва я переступила порог палаты, как сразу же поняла, что мрачная атмосфера, нависшая над городом, пробралась и сюда. Роман будто сморщился и мрачно таращился в потолок. Он не пошевелился, услышав мои шаги. Я назвала его по имени. Отец повернул ко мне голову и вяло улыбнулся.

– Вот и моя красавица‑дочка, – выговорил он.

Я чуть не расплакалась – до того отважным он мне показался по сравнению с остальными – и улыбнулась в ответ.

– Папа, а я тебе кое‑что принесла!

Я вытащила из папки картину Сан Леона и прислонила ее к спинке стула. Он просиял.

– Надо же! Она – такая же, как и в тот раз, когда я впервые увидел ее. – Отец нахмурился. – Но как Сан мог догадаться?

– Обер… Оби Смит сказал мне, что она приснилась Сан Леону.

Роман рассмеялся и закашлялся. Я налила ему стакан воды из пластикового кувшина, стоявшего на подносе возле койки. Сделав глоток, отец покачал указательным пальцем.

– Сан был большой врунишка. Знаю я, откуда взялась его идея. Есть фотография, на которой твоя мама снята в юности, во Франции. Она находится у меня в комнате, на комоде. Ты ведь помнишь?

– Нет, папа.

Роман решительно отмахнулся.

– Ладно тебе! Сан и твоя мама любили поболтать о Франции. Она всегда ему говорила, что ему надо там побывать… он должен рисовать на юге, где творили Ван Гог и Сезанн. Наверное, она ему показала свою фотографию. Ее детство прошло в маленькой деревушке… – Голос отца стал тише. – Но Сан не добрался до Франции.

– А вы с мамой когда‑нибудь туда приезжали? – спросила я, надеясь отвлечь отца от мыслей о Сан Леоне.

– Нет, – он вздохнул. – Мы часто посещали Париж, и я предлагал съездить на юг, но она не смогла простить людей из своей родной деревни.

– Почему?

– Думаю, из‑за того, что они не защитили ее мать от немцев. Она не делилась со мной подробностями… В общем, твоя бабушка погибла в конце войны. Марго не хотела к этому возвращаться, а я относился к ее выбору с уважением.

– Я тебя понимаю, – кивнула я и взяла отца за руку.

Он даже о своей семье, потерянной во время Второй мировой, говорить не мог.

– Порой я гадаю, знал ли я ее на самом деле.

– О чем ты?

– В день ее гибели… – хрипло вымолвил он, умолк, облизнул пересохшие губы и знаком попросил меня дать ему попить.

– Не нервничай, папа.

Отец сделал один глоток воды через соломинку. У него запали щеки. За эти дни он похудел и сильно состарился.

– Так вот… она собиралась уйти от меня.

– Что? Мама возила меня в Провиденс, чтобы я познакомилась с род‑айлендской школой дизайна. Мы возвращались в Нью‑Йорк и попали в аварию.

– До отъезда она призналась мне в своем решении. Она собиралась сообщить тебе все по дороге домой. Но ты так рыдала в больнице, что я не мог понять – сказала она тебе или нет. Я стал ждать… Вдруг ты сама захочешь со мной поговорить? Позже я догадался, что она не успела, но было уже поздно и бессмысленно к этому возвращаться… Ты бы только расстроилась… Но если честно, я струсил. Я боялся, что ты тоже меня бросишь.

– Ох, папа, – я погладила пальцы Романа. – Даже если мама и намеревалась расстаться с тобой, я бы не ушла. Но почему…

Я оборвала себя на полуслове. Ведь за несколько недель до поездки в Провиденс мои родители ссорились из‑за денег. Мать сердилась из‑за того, что сумму, отложенную для моей учебы в колледже, отец истратил на фальшивого Уорхола. А потом разразился скандал из‑за обвинения в страховом подлоге. У мамы, конечно, была тысяча причин злиться на отца, однако мне трудно было представить, что она может его бросить. Хотя, с другой стороны, мне никогда в голову не приходила мысль, что моя мать являлась потомком древнего рода потусторонних хранительниц.

– Наверное, она хотела взять тебя с собой, – подытожил Роман. – И была права. Погляди, в какие неприятности я втянул нас теперь.

– Мы выкарабкаемся. Полиция нашла нить, ведущую к одному человеку, который, вероятно, причастен к ограблению. В его магазине как раз вчера обнаружили обрывок холста Писсарро. Мы обязательно справимся.

Мне хотелось сказать что‑нибудь хорошее и о маме. Заверить бы отца в том, что он ее хорошо знал – ведь они состояли в браке сорок лет! Но я поймала себя на том, что не могу выдавить ни слова. Я сама толком не представляла, кто она такая. Поэтому мы молчали и просто смотрели на портрет загадочной женщины, которую любили. А она хранила свои тайны, в которые нас обоих не посвящала.

Я провела в больнице большую часть дня. Посидела с отцом, побеседовала с его лечащим врачом. Доктор Монро уверил меня, что пулевое ранение заживает быстрыми темпами. Другое дело – артериальное давление Романа. Кроме того, врач сказал, что перед выпиской хотел бы показать моего отца психиатру.