Выскочка из отморозков

— Ничего! А что в том плохого? — решил не выдавать пасынка Герасим.

— Сам так захотел? — не верила Наталья.

— Ну а кто ж за него?

— Да он все, что хочешь, проиграет!

— Умнеть стал, мужиком становится!

— Надолго ли? — вглядывалась мать в лицо сына.

— Чего его пытаешь? Говорю, заметано! И это без туфты! — гасил заодно и в себе недавний страх.

— Не может быть, чтоб за один день так повзрослел и поумнел! Сынок, скажи мне, что случилось?

— Мам! Ничего не стряслось. Просто я хочу пойти в Суворовское училище. А там с тремя классами не берут. Да и мал, говорят все.

— Так что тебе нужно для школы?

— Не забивай себе голову. Завтра все будет! — успокоил жену Герасим.

Он не стал рассказывать Наталье ничего. А когда вышел перед сном покурить во дворе, к нему подошел Борька:

— А какую машину покупать будем?

— «Шестерку» или «семерку». «Жигули». Их мужики хвалят.

— Где научился водить машину?

— На войне…

— Как это там можно научиться?

— Лиха беда заставила. Водителя убил снайпер. А машина до зарезу нужна. Снаряды подвезти, дислокацию поменять. Я еще в деревне мальчишкой на полуторке ездил. Учился на ходу. Ох и пригодились навыки. Из зубов у смерти вырвались тогда. Душманы решили, что возьмут нас голыми руками. Я подпустил их совсем близко, а потом как дал по газам. Только пыль столбом. Пока очухались, мы далеко были. Из Афгана уехал я уже профессионалом. Водителя много раз заменял. Но это все в прошлом. Ты расскажи мне, где деньги нашел?

— Ну, вхожу я в магазин, глянул, какой хлеб почем, и стал в очередь — в кассу. Передо мной бабка Вера — соседка наша. Ага! Эта самая! С какой–то старухой болтает, кому как сралось и с кем спалось. Всей улице кости мыли. А очередь большая. Ну, я чуть в сторону отошел, чтоб старушечью вонь не нюхать. Видел, как старуха, что с бабкой Верой говорила, достала из чулка узелочек. Отвернулась, чтоб посчитать, и выронила пятисотку. Бабка Вера по ней потопталась сослепу. А та старуха сетует, что деньги дома забыла иль потеряла. Бабка Вера на той пятисотке обеими ногами стоит. А эта домой вернулась. Я за соседкой встал. Едва она сползла с деньги, подобрал ее и пустил в ход. Возвращать и не подумал. Они меня ментам сдали, в тюрьму впихнуть хотели, а я им потерянное верни? Ни за что! Я на сдачи сигарет купил нам с тобой, целых три блока! Во запас! Надолго хватит!

— Лишь бы не украл!

— Да что я, к старухе в чулок полезу? А бабка Вера в грудях прячет. Иногда ошибается и вместо кошелька сиську достает. Кассирша знаешь как хохочет? Говорит ей: «Бабуля, я вам не старик, чтоб соблазнять! Гоните бабки. Если нету, в вашем возрасте их ничем не заменить». Соседка тогда ругается. Кассиршу охальницей называет, грозит на нее, бесстыжую, властям пожаловаться. Короче, с больной головы на здоровую валит. Ты же не знаешь еще, она своего родного деда в тюрьме сгноила.

— Как так?

— А просто! Молча! До нее тут старик жил. Кавалер трех войн! Во как его звали! Верно что старый. Но крепкий. И эту бабу Веру он приволок взамен мертвой. Померла его старуха. Эта баба Вера — шестая на веку. Ее в больнице приметил. Лечилась там, а забирать домой дети не хотели. Старик нервы лечил там после смерти бабки своей. В той больнице снюхались. Привел он в дом новую хозяйку, думал, хорошо заживет. А она пилить стала. Так все говорят. Не то самогонки, даже бражки не давала. Дед ее колотить, а уже в документы бабку Веру вписал. Три раза она попадала в больницу, он — в милицию. На четвертый посадили деда. Тот в тюрьме умер. Она одна хозяйкой осталась. Ни детей деда, ни своих родных даже во двор не пустила. Обругала всех матом, юбку задрала, показала голый зад и сказала: «Вот вам, а не дом! Мой он! И ничего из–под меня не возьмете!»

А родному сыну даже помои в лицо вылила: «Я тебе не нужна была больной? Вот и ты мне не нужен. Живи со своей женой–сучкой. Пусть она тебе рога ставит и рожает чужих детей». Ее саму вся улица ненавидела. Давно ли с ней здороваться стали? Знаешь, ее даже били, когда дед в тюрьму попал.

— Кто бил?

— Старухи! Все жалели, что не им гот дед достался. А вторая, у которой корова есть, тоже не легче. Всех детей через суд алиментами обложила за то, что ей помогать не хотели.

— О Господи! Ну и народец тут живет! — покачал головой Герасим.

— Я тебе только про двоих поделился. А ведь и те трое, что заявили на меня ментам, не лучше. Вот тот мужик, к которому мы с пацанвой за яблоками лазили, знаешь, что отмочил? У него жену машина сбила в городе. Враз насмерть. Так он всех троих детей в приют спихнул. А сам теперь жирует. Всяких баб водит. И все разных. Да еще хвалится, гад, что кайфово дышит. Детей даже не проведывает. А старший его сын из приюта в бомжи сбежал. Обещал спалить папашку. Но тот козел как почувствовал. Двух собак завел, одна с улицы дом охраняет, вторая в доме. Обе — звери, любого в куски порвут. Кроме того гада, никого не признают и близко к себе не подпускают.

— А как же баб приводит?

— На это время собак в кладовке иль в сарае закрывает. К нему никто из соседей не заходит. Боятся, что собакам скормит. Он даже к мамке пытался подойти в хахали. Все в гости звал. Но мы отказались с ним говорить. Зверюга, не мужик! Такого гада, если спалят, никто не пожалеет! И знаешь, что он сказал матери, когда она его отшила?

Герасим с любопытством глянул на пасынка.

— «Сама ко мне прибежишь, в ноги повалишься, чтоб взял. Да поздно будет…» А бабка Вера вякнула: «И чего это Николай не пришиб вас вместе с матерью? Жил бы нынче хозяином, и мы мороки не знали б с вами…»

— Ну и соседи! Паучье проклятое! — вскипел Герасим. И предложил: — Не забудь о том участковому сказать…

— Говорил. Он меня брехуном назвал. Потому что все они отказались от своих слов, да и кто в таком добровольно признается?

— Ладно, Борис, терпи. И не тронь дерьма.

…А через несколько дней мальчишка пошел в школу. Теперь Борька вставал в семь утра и, наскоро перекусив, выскакивал из дома. Возвращался после обеда. До вечера делал уроки, а потом помогал Герасиму.

На беготню с детворой времени почти не оставалось. Разве только в субботу. Но как изменились эти игры. Пацаны перестали носиться по улице, шнырять по дворам и садам. Они собирались на чьем–нибудь чердаке, курили, разговаривали, делясь всеми своими новостями — горестями и радостями.

— Мой пахан вчера домой заявился. Уже по потемкам. Опять бухой. Мамке в ухо вмазал. Мне — по соплям, чтоб не вступался. Бабка милицию вызвала, так он ей фингал на глаз посадил. Когда забирали, так и обещался всех перекроить, когда выйдет из легашки. Как все надоело! Сил больше нет!

— А может, оставят его в ментовке насовсем или в зону выкинут? — посочувствовал Борька Витьке.

— Хрен там! Не наше это счастье! Уже не первый раз забирают и выпускают. А он заваливается опять. Отнимает у бабки пенсию, у мамки получку и уходит. А через месяц снова возникает за подсосом и орет: «С хаты выкинули, суки, теперь кормите!» А как нам жить, ему плевать! Мамка грозится в петлю башкой сунуться. Бабка опять побираться идет. Мне что делать? Следом за матерью на тот свет?

— Набей морду отцу!

— Где ж его одолею?

— Сзади дубинкой по башке огрей!

— Бабка один раз каталкой достала. Ему хоть бы что! Пошатнулся самую малость, а потом повернулся да как дал ей по зубам, все протезы в осколки. Когда теперь на них наскребет?

— А ты ему вруби, сам убеги!

— Он камнем догонит, такое было.

— Надо крутых просить о защите.

— Отказались. Ответили, что в семейные свары не суются. Мы чего только не делали, ничто не помогает. Бабка хочет к начальнику милиции сходить, не знаю, поможет ли…

— Разберутся и посадят, — уверенно ответил Вовка.

— Да кому нужно? Вон моя мамашка, сколько ее забирали? А вчера свору хахалей приволокла опять. Бухали всю ночь. Под утро стали расползаться. Я ей сказал, чтоб вместе с козлами линяла, она самого чуть не вышибла. Вот и вякни ей. Знаешь, чего велела? Чтоб я ей всякий день по пузырю приносил, за постой, ну, за проживание, иначе больше не пустит.