Главное управление

Компания была русской, и, приглядевшись к ней, я узнал несколькознакомых лиц: известного, в дым пьяного кинорежиссера и сидевшихрядом с ним двух столь же известных и настолько же пьяных актеров.Общество дополняли две блистательные дамы, вероятно, тоже избогемы, но держались они вполне трезво и, проникнутыеблагочинностью окружающей обстановки, то и дело одергивали своихсотрапезников, горячо и матерно обсуждавших свое, творчески ижизненно наболевшее.

Уловив мой пристальный взгляд, режиссер сметливо прищурился,затем внезапно указал на меня пальцем и произнес:

– Я знаю его! Точно! Мы были с ним в Сочи! Братан, ты жеменя уносил в самолет… Чего ты там жмешься у стенки?! Сюданемедленно, стеснения бесполезны! – И каким-то мгновеннымраздерганным зигзагом переместившись от стола к столу, он пал наменя, едва удержавшегося на стуле, и троекратно расцеловал,прослезившись.

Папа целовальщика, известный деятель театра и кино, один изстолпов МХАТа, одарил своего отпрыска множеством оттенков своихчерт и голоса, знакомых всем жителям России, родившихся по крайнеймере в докомпьютерную эпоху и считавших его отечественнымдостоянием. Не исключением был и я, проявивший обескураженнуюблагосклонность к продолжателю родительских традиций, и,захваченный вихрем кабацкого сумасбродства, был непринужденнововлечен в его суматоху с твердым, правда, намерением, опрокинуврюмку за здравие присутствующих, покинуть чужое празднество. Темболее повод ему был мне неизвестен, а последствия егосомнительны.

Однако благоразумие свое я моментально утратил, оказавшись застолом по соседству с одной из женщин, чье лицо – прекрасное итонкое – заворожило меня до немоты и смятения мыслей, какнизвержение в космос, как распахнутый горизонт, как январскаямолния в бесноватой снежной круговерти…

Трепыхнулось сердце в горячечном волнении, схожим с испугом, аможет, и был это испуг скорой потери того, что еще не обрел, но кчему всю жизнь устремлялся напрасно как к видению смутному,желанному, из забытого сна чудного, а оно вдруг возьми да облекисьплотью своего великолепия, до которого рукой подать. Но –только через пропасть взаимной безвестности и ее отчуждения, насразделяющих.

Я плыл и тонул в смеющихся серых глазах ее, я томилсяневозможностью прикосновения к ней, я ревновал к неизвестностям еепривязанностей и судьбы и понимал, что уйди я отсюда, проявирассудочную нерешительность или глупую спешку – растает чудо,исчезнет навсегда, оставив мне вечную маяту и досаду.

И как под темечко ударила мысль: а вдруг все случившееся сомной, все трансформации и перемены были предтечей к этой случайнойвстрече? А сейчас – миг моего испытания, рубеж, за которым всетаинства уготованной судьбы и счастья, или же – пустотапроигрыша, возврат в никчемность из-за неловкости, робости инеспособности привлечь ее внимание.

Меня могли спасти либо погубить любое слово и жест, но гдеобрести верные из них в калейдоскопе обрывочных мыслей и в параличевсяческих идей?

Она смотрела вскользь, куда-то мимо меня, и урезонивалатерпеливо и мягко буйствующего режиссера, на что-то пенявшеготерпеливо воздыхающему турку-официанту, явно уставшему отчужеродности беспечного загула причудливых иностранцев в строгостиего мраморной столовки с ее казарменно-великосветскими устоями.

А я в очарованном ступоре глазел, застыв, на золотистыйрассыпчатый шелк ее челки, изящную гордую головку, нежные маленькиеуши и светящиеся юной чистотой глаза.

– Очень тебя прошу… Доведи до сортира, – прошептал мнена ухо один из актеров, друг режиссера и актера, сына актера ирежиссера. – Неважно чувствую, спасай, дружище. Тыединственный, кто на ногах. Вспомни Сочи, выручи снова,теперь – меня…

Ах, да. Я же был в Сочи, о котором лишь слышал.

По пути в туалет я спросил провожаемое мною лицо, обмякловисевшее у меня на локте:

– А эта девочка… Ну, что рядом со мной… Кто такая?

– Как это кто?.. Актриса! – последовал вдумчивыйответ. – Ты не знаешь? Оля Чернова. Ха-ха… Чернова, аблондинка! Хотя – так, русая. Красавица, да? Но типаж рядовой,из череды породистого расплодившегося новодела. В семидесятых ей быне было равных, сейчас… конкуренция. Во девки у нас пошли, навитаминах взращенные, а? Голова кругом! Но в искусстве нужен типажс изюминкой. Мы – не племенной завод. Стандарт поштангенциркулю не есть продукт творения. Нос бы ей раскурносить илиразрез глаз растянуть… Симметрия, брат, враг художественности. Такты о чем? Об Ольге? Конечно, актриса, кто ж еще… О, ты запал,точно! М-да. Многие западают, но все напрасно. – Раскрыв дверькабинки, он, покачиваясь и вращая головой задумчиво, уставился наунитаз, как бы примеряя себя к его назначению. – Всенапрасно, – повторил горестно. – Девица строгих правил, акому эти правила для чего необходимы – загадка, брат!За-гад-ка! – И с этим невразумительным комментарием скрылся задверцей, а последующие за тем звуки, им изданные, заставили меня изподсобного ресторанного помещения не мешкая переместиться восновной зал.

И тамошнее зрелище, представшее мне, весьма меня позабавило.

Считаные минуты прошли, как я покинул гостеприимный стол своихновых знакомых, и вот лежал стол, перевернуто упершись к вышинепотолка ногами, как околевшая лошадь, и объедки трапезы в черепкахтарелок обезображивали каменный лоск половых узорчатых плит, а подколонной в углу, хрипя и мутузя друг друга, катались так и непришедшие к согласию в кутеже и его обеспечении официант истроптивый режиссер, недовольный не то предъявленным счетом, не тоудовлетворением своих капризов. Должных теперь, как мелькнуло уменя, бесповоротно истаять в полицейском застенке.

Беспомощно и наивно конфликт сторон пыталась утихомирить моявозлюбленная, о том еще не ведающая, тонкими пальчиками утягивая забрючину лягающегося режиссера, утратившего в пылу схватки башмак.Носок у знаменитости, как я заметил, был дырявый, а ногамужественно волосата. Иная артистическая пара присутствоваланеподалеку, но в конфликт не встревала: дама, накрепко охвативсвоего кавалера, рвущегося на подмогу к товарищу, обвисла на нем,благоразумно препятствуя усложнению поединка. Тот брызгал слюной исловами, но удерживать себя, чувствовалось, позволял.

Публика взирала на конфликт с интересом, обмениваясь корректнымирепликами. Вероятно, относительно ужина с бесплатным шоу. А ялюбовался гибким станом Ольги, ее тонкими стройными ногами и милойпотерянностью разочарованных жестов над сопящим и потным борцовскимсообществом.

Словно из ниоткуда возникли полицейские, решившие, что покуда услившейся в поединке парочки не появился младенец, ее необходиморазнять. Дерущихся растащили по углам зала, затем упирающегосярежиссера повели искупать карму пьяницы и дебошира в служебноепомещение, куда в качестве заступников последовала актерскаяпарочка, а я остался наедине с совершенно потерянной Ольгой.

– Вы – друг Миши? – спросила она.

– С чего вы взяли?

– Ну… Сочи…

– Он меня с кем-то спутал, а я не противился.

– Вот как… А… что теперь будет?

– Я постараюсь вытащить вашего коллегу…

– Ой! Я вас умоляю!

Я позвонил Фридриху, кратко обрисовал ситуацию, приврав, чтохулиган, к сожалению, мой давешний товарищ и руководит мной впросьбе о его вызволении принцип нерушимой мужской дружбы.

Пока Фридрих добирался до гостиницы, режиссера отвезли вкутузку, и нам с Ольгой пришлось ехать за ним туда, препоручивзаботы о двух иных деятелях культуры оставшейся с ними подруге.

Разбирательство длилось долго, мы ожидали его финала надеревянной лавке в предбаннике полицейского участка, где мне былоповедано, что творческая компания только что завершила съемки вБерлине, решив напоследок отметить их сегодняшним памятным вечером.Завтра – день отдыха, а потом предстоит возвращение вМоскву – к новым художественным зачинаниям и к рутинетеатральных ролей.

Ольга, оказывается, трудилась в известном театре, без продыхаснималась в сериалах и была несколько обескуражена моим неведениемее личности. Однако я подправил дело, сказав: