Главное управление

Сидел вальяжно, откинув руку за низкую спинку седалища, скрестивноги в резиновых шлепанцах, и о чем-то небрежно и отрывистоповествовал мрачно и понятливо кивавшим ему собратьям.

Но в какой-то миг, нутряным чутьем уловив наше приближение кнему, обернулся, сосредоточенно всмотрелся в лица, а после взглядего неотрывно уставился на меня, зрачки залили радужку, словноготовясь выплеснуться наружу, а раскосые глаза округлились, как усовы. Отвалилась, будто подрезанная, челюсть. И в следующий момент,с задавленным возгласом слепого ужаса, пошедшим морщинами лбом ивздыбившимися, как шерсть на собачьем хребте, волосами, он, хрипя,повалился на пол, застыв бесчувственно.

Фридрих настороженно обернулся на меня. Спросил понятливо:

– Что же вы такое с ним делали?

Я вспомнил про тренажер в подвале и своих умельцев-рукосуев.

– Да так… Были, конечно, процедуры…

Спустя час, когда потерявшего сознание душегуба привели вчувство тюремные врачи, открылась причина его скоропостижногообморока: он подумал, что я приехал за ним, дабы забрать егообратно в Москву, в наше неказистое славянское гестапо со стаканомкипяточка на завтрак, вылитым в штаны, звонкими «лещами» на обед,пряниками зуботычин к полднику, а потому и скрежетом зубовным наужин.

Лично я вьетнамца и пальцем не тронул, но поскольку являл в егоглазах предводителя прошлых дознавателей, жался он от меня пуганымптенцом к немецким надзирателям, словно пытался ими прикрыться, ибило его, как в лихорадке, а я только удивлялся нестойкости натурыпрофессионального душегуба, хотя удивлениям моим, судя позадумчивым взорам германских правоохранителей, мало кто верил.

Покончив с бумажными формальностями, покатили осматривать город,а после, оставив меня в одном из торговых центров неподалеку ототеля, Фридрих убыл на службу, а я, преисполнившись давноутраченных свободы и праздности, канул в пеструю берлинскуюкруговерть.

У меня еще оставалось два беспечных денечка, выгаданных впредположениях командировочных накладок и бюрократическихпроволочек, к счастью, несостоявшихся. И в предвкушении сладостнойоторванности от каких-либо обязательств и распорядков конторскойсуеты, видевшейся мне отсюда удручающей и угнетающей, я гулял поулицам, смотрел на низкое предзимнее небо, казавшееся отчего-топо-весеннему радостным, и думал, что мимолетность нежданногопраздника сверкнет золотой нитью пролетевшей осенней паутинки иканет, съежившись в дальнейших буднях, но в ней-то и естьприближение к счастью и к смыслу, к хрупким радостям нашим.

С пешеходной улицы Вильмерсдорфер-штрассе я повернул направо, кS-bahn Шарлоттенбург, и оказался на Штутгартер-плац, где, как меняинструктировал в Москве один из великолепно знавших Берлин оперов,располагались исключительно русские магазины и самые дешевыебордели. Привели же меня, как нарочно, ноги в анклавсоотечественников…

– Здорово, кореш!

И на меня вылупились знакомые глазищи Гены-Самовара, изряднопостаревшего, коллеги по давнему таежному старательству, соседа поверхней шконке двухъярусной кровати из сваренного уголка ипроволок-пружин. Гена, как я тут же припомнил, до своеготрудоустройства в артели тянул срок за изготовление фальшивыхмилицейских удостоверений.

– Ты… чего тут? – обомлело вопросил я.

– Живу, уже десять лет, – донесся ответ. –Жена – немка, дети – арийцы. А ты?..

– Турпоездка…

Мы стояли на тротуаре около входа в какой-то бутик и таращилисьдруг на друга, как два ерша в коралловом аквариуме.

– Надо отметить, – механически предложил он.

– Сопротивления не последует, – сказал я.

И – сошлись с опасным стекольным стуком пивные бокалы, икачнулась нежная пена, едва устояв в краях, и воспоминаниявозродили во мне утраченные образы потрошителей сибирских руд. Изашевелилась на языке лексика прошлых словоговорений на феньке,возрождаясь и крепчая в оборотах, и вспоминались нам годы трудные,выстраданные в тяжком труде, в пробуждениях по гонгу утреннейрельсы, в прорыжевшей кирзе сапог, в постирушках рабочих «сменок»,в барачных драках и разнузданных попойках по окончаниистарательского сезона. И надо же – когда-то, в юности, все этовиделось мне вполне приемлемой нормой романтического бытия. Кудаугодить ныне – не приведи господь! И тут же уколол душустрах – новый и предчувственный: коли здесь, в Берлине,столкнулся я нос к носу с прошлым своим, кабы не застигло оно меняокаянным ненароком в Москве, при погонах и прочих атрибутах,разоблачив лицедейство мое и – в геену ввергнув…

– Хорошо выглядишь, – вежливо, но, не кривя душой,начал я беседу, вспоминая бледную истощенную физиономию моегособеседника, ныне отмеченную наливной розовощекостью.

– Отказался от углеводов, забочусь о здоровье, –поведал он, после чего смачно хлебнул пивка и закурил,закашлявшись.

– Это ты правильно.

– А вот ты какой-то другой стал… – прищурился на меняГена.

– Ну-ка, – отозвался я, – пропиши портрет, каквидится снаружи…

– Как сказал один мой гостёк, когда я его тут в шикарныйпубличный дом отвел… «Вы такая фешенебельная, что мненерентабельно…» Чиновность в тебе, основательность… Причем… Безобид только… Не знал бы тебя, сказал бы, что мент! Манеры, взгляд…Ну, чистый опер с давлением на психику!

– В эту сферу мне нерентабельно соваться по утраченной навольных хлебах выслуге лет, – рассудительно и лениво ответиля. – Но профессия, конечно, отпечаток накладывает.

– И в какую масть тебя занесло?

– Железнодорожный контролер.

– Чего так слабо?

– Думаешь, слабо? Из ста человек в электричке сбилетами – десять. С остальных – по доллару, и езжайтесебе. Электричка большая и не одна.

– Но и наверх присылать надо?

– Согласно усредненному арифметическому планупассажиропотока.

– Слушай… А может, мне обратно в Россию?

– Велика Россия, но места контролеров…

– Какая тема! – Всплеснул он руками, а затем,помедлив, добавил сникло: – А ведь здесь не приживется,обоюдосторонний контингент взаимно неадекватен… Тяжелые лохи.

– И как же ты тут, проворный и неуемный, каков жив в памятимоей нетвердой?

– А-а… Лавочка с булавочками. И еще чуть-чуть рисуюевро.

– Так ты же раньше мусорские ксивы выписывал…

– Время способствует повышению квалификации.

– Смотри, дорисуешься…

– Экий ты правильный стал. Так и лезет из тебя контролер!Ладно, давай еще по одной…

– Давай. Но платить будем купюрами честными.

– Боишься?

– У нас недавно… – Я прикусил язык, едва не упомянувконтору. – Недавно в электричке один тип другому на ногунаступил. А тот взъярился. Ну, слово за слово… Апострадавший – ментом оказался. И поволок обидчика в кутузку.Насчет выяснения личности и вообще оторваться в плане мести натвердой знакомой почве… А тот, косолапый, оказывается, вфедеральном розыске. О чем рассказ? О том, что неохота влипнуть ствоей туфтой на ровном месте.

– А ты выйди, а я расплачусь…

– Тогда я далеко выйду.

В гостиницу я вернулся вечером, пал распластанно на аэродромкровати, но сон не шел, зато внезапно пробудился аппетит, и яотправился в ресторан, располагавшийся на первом этаже.

Интерьер ресторана отличала буржуазная европейскаяосновательность: розовый мрамор стен, хрустальные купола люстр,начищенная бронза их крепежных цепей, вишневый бархат гардин,смокинг дородного метрдотеля и гибкие официанты в жилетках и вбабочках. Мельхиор подносов, ведерки с шампанским и крахмальнаятяжесть узорных салфеток.

Декорация была под стать ухоженным едокам – благополучномуплемени бизнесменов с их чинными дамами, консерватизму вечернихтуалетов и неспешных бесед, перемежающихся вдумчивым пережевываниемделикатесов.

И только за соседним столом вопиющим диссонансом этомустепенному благолепию легкомысленно и нагло звенела посуда,выплескивалось на скатерть вино и доносились запальчивые разгульныевыкрики бесшабашной компании, чье несоответствие подобающемувоспитанному контингенту увиделось мне снисходительно и весело, какчья-то невольная отрыжка на вдумчивой панихиде.