Главное управление

– Котяра у нас в хате живет, – объяснил Вадим. –А телефон я специально самый миниатюрный себе выписал. Без всякихтам фотокамер и прочих излишеств. Хотя полагаю, что лучше телефон скамерой, чем камера с телефоном. Оставил от него рабочую плату,подрезал ее по краям… Ну, если какой шухер, заправляю средствосвязи коту в задницу. Ходит он в раскоряку, шипит, как змей,когтями грозится… Но! Его не шмонают…

– А как же батарею заряжаешь?

– А в телевизоре транзисторы с аналогичным питанием.Подсоединяешься аккуратно все дела. Как вы-то, расскажи лучше.

Я поведал сотоварищам о своей встрече с Решетовым.

– Ты еще этой гиене помогать запрягаешься! –возмутился Вадим. – Я в принципе не понимаю, где он учился натакую суку…

– Слушай, – сказал я. – Мне это ничего стоить небудет. А вот тебе, если что обострится, его снисхождениепригодится. И не надо презрительно морщить рожу. Верни тебя назад,на ту чеченскую хазу, – вряд ли бы ты на что польстился,покажи тебе сегодняшнее место обитания.

– Ну, бес путает, а мы платим, – сказал Вадим. –Хорошо, когда наличными. Но видишь, бывает, и собственной шкурой.Но да что толку в унынии, товарищи! Ошибки даны нам дляпросветления разума и обогащения жизненного опыта. А сейчас я хочуобогатить этот свой опыт трехчасовой оплаченной случкой в подсобномслужебном помещении пенитенциарного заведения. Где мояненаглядная?

– Сейчас прибудет, – пообещал Акимов.

Я посмотрел на часы. Подоспело время поторапливаться в аэропорт.Я вылетал в Берлин для закрепления бюрократических формальностей,связанных с расследованием дела вьетнамского душегуба, ужедепортированного по месту совершения злодеяний.

Вадим обнял меня на прощание. И в ноздри мне полез тревожный,резкий и затхлый запах тюрьмы, которым он пропитался всеми порами;больной, могильный запах узилища: несвежего белья, хлорки, цемента,вываренных костей баланды и прогоркшего табака.

– Держись, головорез… – сподобился я на вымученнуюнежность.

А потом жизнь поменяла декорации, я летел в полутемном салонесамолета, пронизанном гудом турбин, смотрел на затылки пассажиров,утопленные в беленькие презервативы подголовных чехлов, и думал отой яме, в которую провалился без стараний вылезти из нее вбезотрадную наружу.

Наверное, мне крупно не повезло в жизни. Я всегда стремился вкруг людей честных, любящих свое дело, Отечество, болеющих заобойденных судьбой и бескорыстных в помощи и в помыслах, но если ивстречались мне таковые, близкие моему идеалу, отвращала их от менямелкотравчатость мышления и кичливая нищета, производная ихамбиций, лени и глупости. И уходил я к другим, веселым и находчивымхищникам. Чуждым мне еще более.

Волею судьбы вознесясь в слой силы и власти, я тайно желалбольшого искреннего дела, но попал в варево властолюбцев,интриганов, мздоимцев, воров и убийц. Надежда, что где-то рядоместь люди, чуждые корысти и способные к беззаветному служению долгуи высоким принципам, еще не истаяла, но витала она в равнодушномвакууме иного мировоззрения ближних, мечущихся в обретении благнасущных. И инерция этого метания как основополагающий закон бытиязахватила и меня, хотя отныне блага эти сыпались со всех сторон иподбирание их более походило на забавную игру. Нескончаемыйчемпионат по собиранию злата и попыток приумножить его. И –уже исподволь охватившие меня опасения богача сохранить капитал,дабы в рыночных бурях не обратился он в черепки, а старания по егообретению – в досадную тщету.

Но ведь капитал обретался на ниве служения закону! При этомзакон стал не уложением и мерилом праведной жизни, а инструментомдовольно пошлого бизнеса. И вся страна воспринимала подобное какнорму. Само государственное устройство провозгласило на ушкокаждому истину выживания: давай на лапы меньше, чем воруешь сам всовокупности, и тогда, выгодами скомпенсировав потери, удержишьсяна плаву.

Там, куда я летел, в буржуазной Европе, жили куда более умныелюди, хотя российские жулики отчего-то считали их туповатыми икатегорически ограниченными обывателями. Там казнокрадствосчиталось не нормой, а преступлением, там не брали взяток ниполицейские, ни судьи, там не заседали бандиты в парламенте, апрезиденты не назначались по телевизору. И там нас не любили задействия, прямо противоположные такому наивному и благостному снашей точки зрения мировоззрению европейскогообывателя-дурачка.

То ли дело наш Иван-дурак! Парень не промах! Все у него пощучьему веленью, по его хотенью, все в руки идет. Лежи на печи дамечтай. И только поспевай сбывшиеся мечты учитывать.

Что-то от такого Ивана и во мне… Особыми трудами себя необременяю, мундир ношу не по заслугам. И все никак в толк невозьму: то ли милость высших сил ко мне проявлена, то ли готовитсядля меня финал злого розыгрыша. Канет щука-волшебница в омутыдальние, застопорится на ухабе самоходная печь, и слетит дураксамодовольный в запале своем и кураже легкомысленном в ямузловонную и вязкую, канув в ней по макушку…

А может, перепутать карты злокозненным издевателям, погибелимоей позорной ожидающим? Свернуть с маршрута? Ускользнутьпо-воровски в подворотни безвестного бытия, осмотреться в них,замкнуться в уютном уголке да и жить-поживать, наблюдая боязливо иостро из щели убежища за бешеным коловращением мира?

Нет, захватила меня судьбища клещами калеными, неодолимыми,тащит и тащит в неведомые дали завораживающие, и нет мне отступа отклещей, да и не клещи это, а руки заботливые, небесные, каждыйневерный шаг сторожащие… А потому – идем дальше.

Вернее – летим. Над полями, над долами, над заморскимилесами… Куда летим? Опять в тюрьму. В Моабит. Где томитсякосоглазый негодяй. Он мало чем отличается по нравственной своейвеличине от соратника Вадима Тарасова и сидит по справедливости,как и соратник, впрочем. Но! Это – две стороны медали, которуюмне повесят на грудь за задержание иностранного убийцы.Вьетнамец – сторона внешняя, а Тарасов – внутренняя, ксердцу близкая, от глаз посторонних укрытая. В том, видимо, и сутьмилицейской нашей нелегкой работы. Напоказ – одно, чужое ичуждое, а в темень заповедную упрячем надежно личное, корыстное,грязненькое.

И главное, в том наш внутренний закон. А вернее – закон длявнутреннего пользования. И нарушитель его карается мгновенным иокончательным отчуждением и вне всякого закона оказывается.

Поживем еще так, потерпим?

А что остается?

Глава 9

Гостиницу мне немецкие коллеги устроили роскошную, сдвухкомнатным номером и широченной кроватью под балдахином, накоторой уместился бы слон.

Оставив сумку с пожитками в номере, отправился в компанииместного своего куратора Фридриха, сносно говорившего по-русски, напоздний ужин в пивной ресторанчик.

Молодой подвижный парень, брюнет с жесткой проволочной шевелюройи карими глазами, мой опекун более напоминал итальянца инордическим нормам категорически не отвечал, о чем я ему нейтральнозаметил.

– Что сделаешь, – сказал Фридрих. – Мойдедушка – армянин.

– Это как?

– Война, победители, все такое… Мне один русский сказал,что, если присмотреться к немцам рождения сорок шестого, увидишьцелую коллекцию азиатско-славянских черт… Вот и я продолжилтрадицию: моя жена – из Киргизии. В общем, гениталии всехстран соединяйтесь…

Утром, уже в униформе, он заехал за мной в отель, и мы покатилив Моабит.

После вонючей и мрачной Бутырки германское узилище показалосьмне учреждением санаторно-курортной категории. Простор, чистота,цветочки и фикусы, глянцевые полы, дезодорированный воздух, и дажерепродукции на стенах пастельных тонов.

– Наш подопечный в столовой, – сказал Фридрих. –На завтраке. Кстати, и мы тут вполне можем перекусить… Пошли.

Тюремная столовка мало чем отличалась от какого-нибудь кафесредней руки, и я невольно крякнул, вспомнив засаленные алюминиевыемиски с баландой, просовываемые в обитые жестью раздаточные оконцадверей российских тюремных «хат».

Далее мой недоуменный взор скользнул по кухонным стеллажам сйогуртами, салатами, ветчино-колбасной нарезкой, апельсинами ибананами, остановившись, наконец, на знакомом профиле моегоподопечного, которого я узнал сразу, хотя он сидел в пол-оборота кнам, на мягком стульчике, в компании двух своихсоотечественников.