Страница 9 из 38
Как сказано у Гоголя, – «подивился Тарас бойкой жидовскойнатуре!». Вот так и я – подивился изворотливому «еврейскому» умунашего Юры Солдатенко (ничего подобного, как вы понимаете, я ему неговорил, да и вообще никакого разговора о моем «подписантстве» уменя с ним не было).
– Ну и что? – спросил я у него. – Что на это ответил тебеБаскаков?
– «А-а, – сказал. – Ну, это я как раз понять могу».
Сейчас, когда я вспомнил этот давний разговор и записал его, мневдруг пришло в голову, что наш директор Юра Солдатенко, сам того неподозревая, защитил меня совершенно так же, как Пушкин ответил царюв том знаменитом их разговоре.
На вопрос Николая Павловича, с кем был бы он 14 декабря,ответил:
– Все мои друзья были в заговоре, и я был бы в невозможностиотстать от них.
И Николай Павлович, вероятно, реагировал на это его признаниепримерно так же, как на солдатенковское объяснение моего поступка –Баскаков.
Я, как вы понимаете, бесконечно далёк от того, чтобы сравниватьсебя с Пушкиным, а зампреда Госкино с императором и самодержцемвсероссийским. Но сходство коллизий,что ни говори, – красноречиво.И как ни ничтожна и даже пародийна моя коллизия в сравнении спушкинской, очевидное сходство это говорит о многом.
А вот – другая история на сходную тему: мне рассказал её ЮраКарякин.
Примерно тогда же, в конце 60-х, его исключили из партии. Восновном за то, что в каком-то своём публичном выступлении онсказал о Сталине: «Черного кобеля не отмоешь добела». Ссылаясь напостановление ХХ съезда о культе личности и его последствиях, Юрастал «качать права» и добился рассмотрения своего дела в самойвысокой партийной инстанции – Комитете партийного контроля при ЦККПСС. В конце концов в партии его оставили, он отделался строгимвыговором. («Получил строгача – ну и ладушки», как пел в знаменитойсвоей песне Галич). Но разбирательство было суровое. Обвиняемомушили и другие его политические грехи, в частности – «Связь сСолженицыным». На это обвинение Юра ответил коротко, сказав, чтоСолженицын его друг. Но упыри не унимались, требовали, чтобы онподробно объяснил, как могло случиться, что он, коммунист, неразглядел в Солженицыне врага нашего строя. И тут вдруг – для Юрысовершенно неожиданно – в дело вмешался сам глава этой «кабалысвятош» – Арвид Янович Пельше.
– Но ведь он же сказал: Солженицын его друг, – осадил онсоратников, и этой короткой репликой окончательно закрыл тему:упыри отстали.
Вот какие понимающие, душевно тонкие люди попадались тогда дажесреди самых высоких партийных функционеров. Впрочем, этого ихпонимания и душевной тонкости хватало лишь до того момента, пока сещё более высокого верха им не спускали распоряжения разобраться собнаглевшими интеллигентами покруче, со всей большевистскойнепримиримостью. *
Вернёмся, однако, к нашему сюжету.
Заручившись подписями двух «основоположников», мы стали думать,к кому бы ещё обратиться. Вперед надо было пустить тех, кого нашевысокое начальство хоть отчасти может считать «своими». С кем, вовсяком случае, не так-то просто будет им не посчитаться. Так внашем списке появились ещё два «паровозика»: Володя Тендряков иГриша Бакланов. Дальше уж мы решили, что теперь можем наконецрасписаться и сами. «Мы» – это Войнович, Корнилов, Балтер, Фазиль,Вася Аксёнов, Юра Трифонов, Эмка, Лазарь Лазарев, Юра Давыдов, АсяБерзер, Инна Борисова.
Но и после этого мы не отважились пустить дело на самотёк: сталидумать о том, чтобы в списке нашем были и писатели другого,старшего поколения. Среди них тоже были унас «свои»: АлександрКонстантинович Гладков, Арсений Александрович Тарковский, ШераШаров, Сергей Александрович Ермолинский, Николай Давыдович Оттен,Л. Пинский.В этих мы не сомневались. Но были и другие, в ком мы небыли так уверены: Аникст, Смирнов-Черкезов. Их подписями мыособенно гордились.
В общем, была у нас своя тактика и даже стратегия.
Стратегия, помимо всего прочего, состояла ещё и в том, чтобысписок наш был по возможности широк. Чтобы он не состоял из именписателей, так сказать, одного направления. То есть, чтобы, пустьдаже при явном преобладании «наших», были там ещё и «не наши».
Эта задача тоже была выполнена – за счет подписей Солоухина,Бориса Можаева и даже таких бесконечно чужих и далеких нам фигур,как Бог знает в кого превратившийся мой старый институтскийоднокашник Володя Бушин и совсем уже непонятно как попавший вкомпанию «подписантов» Ю. Стрехнин. (Позже я узнал о его роли в«процессе исключения» из СП Саши Галича. Четверо из семи участниковтайного голосования были тогда против его исключения. Но Стрехнин,который был там у них за главного, заставил переголосовать и внеумеренном своём стремлении выслужиться перед начальством добился,что во второй раз решение было принято уже единогласно.)
Соображениями «широты» нашего списка особенно был озабоченпримкнувший к нам Володя Амлинский. Он был из молодых. Но –мальчик, что называется, карьерный. Кажется,уже тогда входил вкакие-то управленческие структуры. Одним из многочисленныхсекретарей Московского отделения СП он стал, наверно, позже. Ночленом правления наверняка был уже тогда.
Вот этот Володя Амлинский мне и говорит:
– Давай зайдем к Штейну!
– К какому Штейну? – удивился я. Подумал: к Юрке, что ли? Нозаходить к Юрке (нашему «связному») нам никакой необходимости небыло, поскольку он то и дело возникал в нашей компании, возбужденновыкрикивая какие-то бессмысленные лозунги: «Собирай народ!», илиещё что-нибудь в этом же роде.
– К Александру Петровичу, – объяснил Амлинский.
Александр Петрович Штейн был преуспевающий, давно и хорошовписанный в систему, сервильный драматург, автор довольнознаменитой в сталинские времена поганенькой пьесы «Суд чести».Стратегическую ценность этого предложения Амлинского я, конечно,оценил: заручиться подписью такого человека было бы совсем недурно.Но дело это было, на мой взгляд, совершенно дохлое.
– Да ни за что он не подпишет, – сказал я.
– А вот подпишет! – настаивал Амлинский.
И мы пошли.
Александр Петрович предстал перед нами в каком-то неописуемомпурпурном халате, провёл в свой кабинет, усадил в ампирные кресла,а сам уселся за письменный стол, закоторым не стыдно было бы сидетьЛюдовику Четырнадцатому.
Прочитав имена писателей, которые уже поставили под нашимвоззванием свои подписи, он сказал:
– Нет, этого письма я подписать не могу. У вас ведь тут нет ниодного коммуниста!
– Как! – возмутился я. – А Балтер!
Наверняка были уже тогда в нашем списке и другие – единичные вполе зрения – имена членов правящей партии. Вот хоть тот же БоряСлуцкий. Или – в ту пору ещё не исключенный из железных рядов –Гриша Свирский. Но мне почему-то в тот момент вспомнился толькоБалтер.
– Балтер? – недоверчиво хмыкнул знаменитый драматург. И, нислова больше не сказав, подвинул к нам по полированной поверхностисвоего антикварного стола наш бедный список.
В общем, ушли мы с Амлинским от Александра Петровича Штейнанесолоно хлебавши. А в памяти моей от того визита осталась толькоэта его фраза о коммунистах в сочетании с барским пурпурным халатоми столом Людовика Четырнадцатого.
Кстати, о коммунистах.
Шли мы в те дни втроем – я, Эмка Мандель и Володя Корнилов – понашей Аэропортовской и наткнулись на Сашу Межирова. ИмпульсивныйКорнилов тут же, с ходу, предложил ему поставить на нашей бумаге исвою подпись.
Опыт к тому моменту у нас был уже большой. Некоторые сразу – безразговоров – оставляли на нашем воззвании своей автограф. Другиеделали это явно труся, но не умея отказать. Были и осторожноувиливающие, говорящие, что в «коллективке» принимать участие нехотят, но напишут от себя, личное, персональное послание на этутему. Лучше всех поступил Александр Яшин. Вдоволь хлебнувший засвои «Рычаги» и «Вологодскую свадьбу», он честно сказал Тендряковуи Бакланову, предложившим ему подписать наше письмо:
– Нет, ребята! Не обижайтесь. Вы ещё не знаете силу этойсистемы.
И рассказал анекдот.