Феномен Солженицына

Выражение «нашего кумира» я тут употребил, конечно, не безиронии. Но это – самоирония. Ирония, направленная на себя.

Кумиром в полном смысле этого слова он и тогда для меня,конечно, не был. Но несомненным лидером, вождем, безусловно,был.

Каждое его обращение к нам мы принимали как руководство кдействию. Не потому, конечно, что слепо подчинялись его воле, апотому, что всё, что он делал и побуждал делать нас, представлялосьнам не просто правильным, а – необходимым. Мы удивлялись, что самине додумались до этих простых решений, и были счастливы, чтонашелся наконец человек, который всё решает за нас.

Из всех этих его обращений с особым энтузиазмом было встреченонами его «Письмо IV съезду писателей СССР». Оно былоадресовано:…

В Президиум съезда и делегатам

Членам ССП

Редакциям литературных газет и журналов.

Как обстояло дело с членами Президиума съезда, делегациями иредакциями литературных газет и журналов, я не знаю. Но до нас этоего «Письмо» дошло тем же путем, что все предыдущие и последующие.«Связной» Юра принёс мне около десятка машинописных копий, накаждой из которых рукой Исаича было написано: «Члену Союзаписателей СССР такому-то». Может быть, были у него ещё и другие«связные», кроме Юры, – не знаю. Но тот десяток копий, которыйпопал ко мне и моим друзьям, сразу превратил нас в «инициативнуюгруппу», мгновенно сообразившую, как нам всем надлежит действовать,и тотчас же принявшуюся за осуществление этой программы.

Вдвоем с моим другом Борей Балтером мы сочинили свой текстобращения к съезду. Показали его ближайшим друзьям – Фазилю, ВолодеВойновичу, Володе Корнилову, Лёве Левицкому, Васе Аксёнову, ЭмкеМанделю (Коржавину), Булату. Все они, кроме Эмки и Булата, жили втом же доме, что и мы с Борей. Был там в этой нашей компании дажеодин ленинградец – близкий друг Лёвы Левицкого Толя Соснин,оказавшийся в тот день в Москве и принявший в этом нашемпредприятии самое деятельное участие.

Собрались мы в просторной балтеровской квартире и вслух зачиталидрузьям наш текст, в котором выплеснули всё, что у нас к томувремени накипело и по поводу цензуры,и по поводу общего положениядел в литературе, и по поводу так называемого партийногоруководства литературой и искусством.

Накипело не только у нас с Борей, и весьма запальчивая эта нашапрокламация почти всеми нашими друзьями была бурно одобрена.

Но, слегка отрезвев, мы подумали, что текст её так резок, чтокроме нас – семерых или восьмерых – никто её не подпишет.

После долгих и довольно бурных дебатов мы с Борейперебазировались на квартиру Лёвы Левицкого, обстановка которойбольше располагала к спокойному обсуждению: Лёва жил один, и егоквартира не была таким «проходным двором», как квартираБалтера.

Спор, однако, продолжился и там. Боря упрямо настаивал на самомрезком варианте, который внятно сказал бы начальству, что отцензуры задыхается большинство писательской братии, а не два-тристроптивца. Я готов был поступиться кое-какими резкимиформулировками. А Лёва – так же горячо, как Боря свой, отстаивалсвой вариант, – доказывал нам, что письмо должно быть предельновзвешенным, умеренным по тону и – совсем коротким.

В результате у нас – теперь уже троих – родился такойтекст:…

Письмо А. И. Солженицына ставит перед съездом писателей и передкаждым из нас вопросы чрезвычайной важности. Мы считаем, чтоневозможно делать вид, будто этого письма нет, и простоотмолчаться. Позиция умолчания неизбежно нанесла бы серьезный ущербавторитету нашей литературы и достоинству нашего общества.

Только открытое обсуждение письма, обеспеченное широкойгласностью, может явиться гарантией здорового будущего нашейлитературы, призванной быть совестью народа.

Сообщить свою точку зрения съезду мы считаем своим гражданскимдолгом.

Этот новый наш текст не был ни лживым, ни даже фальшивым. Нотолика лукавства и даже некоторой демагогии в нем все-такибыла.

Ни о каком «достоинстве нашего общества» мы, конечно, не думали.(Какое уж тут достоинство!) И ни в какое «здоровое будущее нашей»(то есть – советской) литературы давно уже не верили. Яснопонимали, что литература, «призванная быть совестью народа», ни скаким партийным руководством и ни с какими решениями никакихсъездов и никаких секретариатов несовместима. И в первом –забракованном нами – тексте ничего подобного не было. То был –просто вопль: «Перестаньте нас душить!»

Но нам – повторяю – надо было собрать под нашим обращением какможно больше подписей: ведь именно для этого обратился к намАлександр Исаевич. И тут уж надо было тщательно соблюдать все,давно уже обрыдшие нам, «правила игры». Чтобы не отпугнуть всехмысливших более ортодоксально, чем мы, – или тех, кто думает также, как мы, но не захочет закидывать свой «чепчик» слишком далеко«за мельницу».

Сочинив этот – более лояльный – текст, мы решили прежде всегодобыть подписи от двух-трех корифеев, принадлежащих к уже почтивымершей плеяде «основоположников советской литературы».Рассчитывать в этом случае мы могли только на двоих: Паустовского иКаверина.

К Паустовскому поехал Боря Балтер, и Константин Георгиевич беззвука поставил под нашей декларацией свою подпись.

К Каверину мы поехали втроем: сейчас уже не помню, кто ещё был всоставе той «делегации». Помню только, что Вениамин Александрович,сразу подписав наш текст, выразилсожаление, что среди делегатовсъезда наверняка не найдется ни одного, кто посмел бы хоть словосказать о солженицынском письме со съездовской трибуны.

– Ну, а вы, например? – робко заикнулся я. – Ведь не посмеют жеони не дать вам слова, если вы попросите?

Он только засмеялся в ответ и махнул рукой: мол, ещё какпосмеют!

Забегая слегка вперед, не могу не рассказать о том, какую службусослужили нам имена Паустовского и Каверина не только при сбореостальных подписей, но и потом, когда письмо уже было отослано поадресу, и прозвучало по всем «вражеским» радиоголосам, и началосьочередное разбирательство с «подписантами».

В этот раз, правда, особых разбирательств вроде не было.Настоящие кары на подписантов обрушились позже и совсем по другимповодам. Но у людей служилых неприятности вполне могли быть.

О себе, например, уже, так сказать, постфактум, я узналтакое.

В то время я был членом редколлегии одной из студий Мосфильма. Ивот однажды директор нашей студии («объединения», как это тогданазывалось) Юра Солдатенко вдруг мне говорит:

– У меня на днях был о тебе разговор с Баскаковым.

Баскаков тогда был первым замом министра кинематографии (точнее– Председателя Госкино СССР), и наш директор Юра все новости исплетни государственного значения приносил нам обычно, ссылаясь наочередную, последнюю свою встречу именно с ним.

Однажды, например, на заседании нашей редколлегии он вдругсказал:

– Внимание, товарищи! Я вчера был у Баскакова, и ВладимирЕвтихианович просил меня передать вам следующее. Скажите, говорит,вашим членам редколлегии, чтобы свои антисоветские взгляды онидержали при себе. Их взгляды – это их личное дело. А зарплату мы имплатим за то, чтобы они защищали интересы советской власти. Такпрямо им и передайте!

Ну и ну, подумал я. Сильно, однако, как любил, бывало, говоритьмой отец, «жидивьска вера полегчила». Вот уже, оказывается, дажеантисоветские взгляды нам дозволено иметь. При условии, правда, чтомы не станем руководствоваться ими, оценивая проходящие через насфильмы и сценарии.

И вот, значит, у этого самого Баскакова был с нашим Юройразговор обо мне.

– Что за разговор? – спросил я.

– «Вот! – начал он орать. – Ваша редколлегия! Что у вас заредколлегия!» – а я ему говорю: «А что? – говорю, – редколлегия унас очень хорошая! Авторитетные, высококвалифицированные люди». –«Да, – говорит, – квалифицированные… А Сарнов?» – я говорю: «А чтоСарнов?» – «Да ведь он же подписал это наглое письмо в защитуСолженицына!» – «А-а», – говорю. Ты же знаешь, я тоже хитрый еврей.(Никаким евреем наш Юра Солдатенко, конечно, не был, но он любилименно так аттестовать свои деловые качества). – «А-а, – говорю. –Вы про это. Ну, на эту тему я с Сарновым разговаривал. Он мне всёобъяснил… Понимаете, говорит, это письмо подписали мои учителя –Паустовский и Каверин. И после них мне уже было неудобно его неподписать».