Страница 5 из 38
Отхожие промыслы, жена ответила, бросили давно. Ни по-плотницкине ходят, чем сторона их была славна, ни корзины лозовые не вяжут,никому это теперь не нужно. А промысел есть-таки один новый,весёлый – это ковры красить. Привёз кто-то с войны трафаретки, и стех пор пошло, пошло, и всё больше такихмастаковкрасиле?йнабирается: нигде не состоят, нигде не работают,месяц один помогают колхозу, как раз в сенокос да в уборку, а за тона одиннадцать месяцев колхоз ему справку даёт, что колхозниктакой-то отпущен по своим делам и недоимок за ним нет. И ездят онипо всей стране и даже в самолётах летают, потому что время своёберегут, а деньги гребут тысячами многими, и везде ковры малюют:пятьдесят рублей ковёр на любой простыне старой, какую дадут, какуюне жалко, – а рисовать тот ковёр будто бы час один, не боле. Иочень жена надежду таит, что вернётся Иван, и тоже в колхоз ниногой, и тоже такимкрасилёмстанет. И они тогда подымутся из нищеты,в какой она бьётся, детей в техникум отдадут и заместо старой избыгнилой новую поставят. Все красили?себе дома новые ставят, близжелезной дороги стали дома теперь не пять тысяч, как раньше, адвадцать пять.
Хоть сидеть Шухову ещё немало, зиму-лето да зиму-лето, а всё жразбередили его эти ковры. Как раз для него работа, если будетлишение прав или ссылка. Просил он тогда жену описать – как же онбудет красилём, если отроду рисовать не умел? И что это за коврытакие дивные, что на них? Отвечала жена, что рисовать их толькодурак не сможет: наложи трафаретку и мажь кистью сквозь дырочки. Аковры есть трех сортов: один ковёр «Тройка» – в упряжи красивойтройка везёт офицера гусарского, второй ковёр – «Олень», а третий –под персидский. И никаких больше рисунков нет, но и за эти по всейстране люди спасибо говорят и из рук хватают. Потому что настоящийковер не пятьдесят рублей, а тысячи стоит.
Хоть бы глазом одним посмотреть Шухову на те ковры…
По лагерям да по тюрьмам отвык Иван Денисович раскладывать, чтозавтра, что через год да чем семью кормить. Обо всем за негоначальство думает – оно будто и легче. А как на волювступишь?..
Из рассказов вольных шоферов и экскаваторщиков видит Шухов, чтопрямую дорогу людям загородили, но люди не теряются: в обход идут итем живы.
(Александр Солженицын. Не стоит село без праведника. Раковыйкорпус. Рассказы. М. 1990. Стр. 378–379)
Сам по себе этот способ существования Шухова не удивляет. Ведьименно так живут и пристраиваются – все, кто может, – тут, влагере. Удивляет его только, что и там, наволе, люди тоже живут ивыживают тем же хитрым способом. Стало быть, и там тоже нормальнойжизни нет: прямую дорогу загородили, приходится идти в обход.
Вот и выходит, что лагерь, в котором отбывает свой срок ИванДенисович, – да и вся эта давно сложившаяся и упрочившаяся системасталинских лагерей, – не какой-то там болезненный нарост, нераковая опухоль на здоровом теле страны, а сколок, модель всегосоветского мироустройства. *
На Западе о существовании советских концентрационных лагерейбыло известно давно. Но тема эта там долго оставаласьдискуссионной.
С 24 января по 22 марта 1949 года в Париже слушалось на весь мирпрогремевшее «Дело Кравченко», знаменитого советского невозвращенца40-х годов, издавшего книгу «Я выбрал свободу», в которой правда осталинских лагерях во весь голос была сказана чуть ли невпервые.
Прокоммунистический еженедельник «Леттр Франсэз» обвинилКравченко в клевете. Кравченко тотчас же привлёк эту французскуюгазету к суду. Газета вызвала на процесс около сорока свидетелей,среди которых были люди весьма почтенные: Жолио-Кюри, ХьюлеттДжонсон, Веркор, д'Астье де ля Вижери.
Со стороны Кравченко свидетелями выступили чудом уцелевшие иоказавшиеся на Западе узники сталинских лагерей.
Когда я читал стенограмму этого процесса (в далеко не полномвиде она дошла до меня, конечно, лишь целую эпоху спустя), едва лине самое сильное впечатление произвели на меня свидетельскиепоказания Хьюлетта Джонсона (настоятеля Кентерберийскогособора).
Он рассказал, что был в Советском Союзе несколько раз. Два разавстречался со Сталиным, который произвел на него впечатлениедоброго и обаятельного человека. В одну из своих поездок по стране,когда он летел на самолете в какую-то советскую глубинку, он – сам,лично, – обнаружил какую-то неполадку в моторе (по первому своему,светскому образованию он был инженер) и сообщил об этом экипажу.Пришлось совершить вынужденную посадку.
Они сели в каком-то захолустном колхозе, где их приняли с чисторусским гостеприимством. Пока лётчики с местными умельцами чинилисамолет, колхозники пригласили иностранных гостей наимпровизированный вечер самодеятельности, на котором колхозныедевочки-пионерки прелестно танцевали и пели английские песни наанглийском языке. Все это, разумеется, никак не могло бытьподстроено, поскольку это была совершенно не запланированнаявынужденная посадка, а неисправность в моторе первым заметил онсам.
То, что наши умельцы (не те, что помогали ремонтировать самолёт,а те, что придумали и реализовали всю эту грандиозную липу) сумелизапудрить мозги и навесить лапшу на уши наивному настоятелюКентерберийского собора, меня не удивило. И не такие простые задачиим приходилось решать.
Более всего в той стенограмме меня удивило другое: реакция навсе эти россказни высоколобых западных интеллектуалов, средикоторых даже не все были «левыми».
Особенно запомнилась мне такая сцена.
Кто-то из вызванных к даче показаний свидетелей рассказывает отом, какая невыносимая теснота и духота была в тюремной камере, вкоторой он оказался.
Адвокат задает ему вопрос: каковы были размеры той камеры?Свидетель отвечает, что площадь камеры составляла примерно сорок –сорок пять квадратных метров. «И сколько же в ней помещалосьарестантов?», – просит уточнить адвокат. Свидетель отвечает, чточеловек полтораста. Может быть, даже двести. Адвокат разводитруками: абсурдность этих показаний представляется ему очевидной. Итак же реагирует на них зал: недоверчивыми улыбками, смешками. Неможет, ну никак не может западный человек вообразить, чтобы вкамеру размером в сорок или даже пятьдесят квадратных метров можнобыло запихнуть полтораста, а тем более двести арестантов. Исвидетель сбивчиво пытается им втолковать, что лежали они там всевповалку на полу, так тесно прижавшись друг к другу, что когдакто-нибудь из них пытался повернуться на другой бок, чтобы этаотчаянная его попытка удалась, повернуться должны были все двести.Вообразить себе такое западный человек не в состоянии, и в ответ наэто невнятное и явно вздорное объяснение в зале раздается смех…
Первым сокрушительным ударом по неверию западного интеллигента всуществование сталинской тюремно-лагерной системы, – а тем самым ипо всему мировому коммунистическому движению, – был доклад Хрущёвана ХХ съезде.
Вторым таким ударом, не менее, а может быть, даже и болеесокрушительным, стало появление на страницах «Нового мира» повестиАлександра Солженицына «Один день Ивана Денисовича».
Это значение своего «Ивана Денисовича» Александр Исаевич понималхорошо. Но место, которое он отводил этой маленькой повести всравнении с другими своими вещами, в то время уже написанными, атем более с теми, которые он ещё собирался написать, представлялосьему не больно значительным.
Решившись наконец выйти из подполья и отдать что-нибудь свое влегальный советский журнал, он выбрал именно эту вещь, как самуюбезобидную, самую «проходную». Она была первой из всего имнаписанного, которую, как ему это тогда представлялось, можно былоесли не опубликовать, так хотьне прятать:…
Я не знал – для чего, у меня не было никакого замысла, простовзял «Щ 854» и перепечатал облегчённо, опуская наиболее резкиеместа и суждения и длинный рассказ кавторанга Цезарю о том, какдурили американцев в Севастополе 1945 года нашим подставнымблагополучием. Сделал зачем-то – и положил. Но положил уже открыто,не пряча. Это было очень радостное освобождённое состояние! – неломать голову, куда прятать новозаконченную вещь, а держать еёпросто в столе – счастье, плохо ценимое писателями. Ведь никогда нина ночь я не ложился, не проверив, всё ли спрятано и как вестисебя, если ночью постучат.