Страница 18 из 38
Но побывать в ней тогда не пришлось не только мне, но и всем,кому приглашения с тем разъясняющим чертежиком были разосланы.
Торжественная церемония вручения нобелевских грамот быланазначена на 9 апреля. А накануне, 4-го, стало известно, чтосекретарю Нобелевского фонда Карлу Гирову во въездной визеотказано. И всем гостям были разосланы уведомления, что церемонияне состоится.
А мне в той солженицынской квартире побывать однажды все-такипришлось. Но – уже в другое время и совсем по другому поводу. *
Мы сидели вчетвером – Володя Войнович, Володя Корнилов, его женаЛара и я. И, как почти каждый вечер тогда (в этот раз это было уКорнилова), то ли играли в шахматы, то ли пили чай, а может быть, ичто-то покрепче чая – «за успех нашего безнадежного дела».
Раздался резкий звонок в дверь, и в корниловскую квартируворвалась моя жена.
– Вот! – начала она прямо с порога. – Вы тут сидите! А толькочто по радио передали: арестован Солженицын!
– Арестован или задержан? – спросил я. Будучи по природеоптимистом («не верит тело»), я ещё надеялся, что АлександраИсаевича только пугают.
Но жена даже не поняла тонкого юридического смысла моеговопроса, по обыкновению решив, что я сморозил какую-то очереднуюглупость.
А друзьям, даже если они меня и поняли, было уже не до этихюридических тонкостей.
Наскоро одевшись, мы втроем выскочили на улицу и ринулись кметро.
Мы позвонили в дверь и нам сразу открыли. Первым, кого я увидалв прихожей, был Юлик Даниэль.
– Ну, что? – глупо спросил я.
– А то, что Александр Исаевич арестован! – отрубил он, и врезкости этого его ответа было что-то похожее на интонации моейжены, когда она ворвалась к нам с этим своим – «Вот, вы тутсидите!..».
И я опять вылез с тем же моим уточняющим вопросом:
– Арестован или задержан?
И так же раздраженно (мол: «А у вас ещё были какие-тосомнения?») Юлик отрезал:
– Арестован!
В «Теленке» А. И. рассказывает, как мучилась тем же вопросомНаталья Дмитриевна:…
А может, и не арест? ещё, может, и вернется? Сказали – «черезчас вернется». Уже прошло три. Арестован, конечно…
И – спустя несколько страниц:…
Жене позвонили: «ваш муж задержан» в 9.15…
Такое сопоставление не исключает, что мои первые тюремные часы икогда меня вызывал Маляров – ещё не до последней точки была у нихвысылка решена… Ещё оставляли они себе шанс, что я дрогну…
Полукультурный голос в трубке предложил моей жене справкинаводить по телефону завтра утром у следователя Балашова, тогосамого, к которому меня якобы вызывали. Вот и всё, арестован.Повесила трубку…
По ответу Юлика выходит, что мы появились, когда «эта проклятаянеизвестность» уже кончилась. Хотя – не исключено, что его ответотражал только его личную убежденность в том, что дело плохо, – чтоесли уж они решились на «привод», никаких надежд на то, что А. И.всего лишь «задержан», уже быть не может.
В коридоре, где мы топтались, кроме Юлика и нас, был ещё одинчеловек, как будто не принадлежащий к членам семьи: высокий,массивный, с крупно вылепленным, несколько даже тяжеловатым лицом.Как оказалось, это был Игорь Шафаревич. Нас познакомили, и мыобменялись рукопожатиями.
Вот какие были времена.
Был там ещё и Сахаров. Но он, когда мы вошли, уже прощался.Отчасти поэтому, а отчасти потому, что эта – первая моя встреча сним – была напрочь вытеснена другими, гораздо лучше мнезапомнившимися, я начисто забыл реплику, которую он кинул, уходя.(Ее мне напомнил Лёва Левицкий, который все эти годы вел дневник и– с моих слов – записал её).
Когда кто-то спросил Андрея Дмитриевича, что же теперь, послетого как Солженицына взяли, надо делать, он ответил:
– Пока что ничего. Надо ждать, какой будет их следующий ход.
Дальнейшее развитие событий подтвердило, что он был прав.
После ухода Сахарова пробыли мы в солженицынской квартиренедолго. Нам коротко рассказали, как все произошло. Сейчас я уже немогу отделить то, что услышал тогда, от того, что потом прочел в«Теленке». Из услышанного запомнились некоторые особенно тронувшиеменя подробности: взял с собой свой «тюремный мешочек», где едва лине самой важной для него вещью были самодельные «наглазники»,специально изготовленные им на тот случай, если придется засыпать вкамере при невыключенной на всю ночьэлектрической лампочке. Аночным сном он дорожил, помимо всего прочего, ещё и потому, что,как оказалось, уже тогда начались у него нелады с давлением.
Выслушав все это и повздыхав, мы ушли. Выйдя из подъезда, сдетства знакомым мне проходным двором выскочили на Тверскую иплюхнулись в первую попавшуюся машину с шашечками. Фокус спроходным двором, однако, не помог: как только наше таксистронулось с места, за нами следом тотчас же двинулась другаямашина с тремя или четырьмя легко узнаваемыми гавриками.
В двух кварталах от нашего метро сидящий рядом с водителемВойнович быстро с ним расплатился и остановил машину. Мы выскочилии «огородами, огородами», – то есть переулками и дворами, – слегкапетляя, чтобы сбить со следа возможных преследователей, вернулись вкорниловскую квартиру, из которой вышли тому назад каких-нибудьполтора часа, – а казалось, что целую вечность.
Весь этот войновичевский маневр был чистейшей воды озорством:никакого практического смысла в этом «убегании от преследователей»,конечно, не было. Но нам это внушило некоторое чувство довольствасобой и на какое-то – увы, очень короткое – время слегка улучшилонаше настроение.
Разошлись мы поздно, и ночью я (наверно, не один я) долго не могуснуть. Тревога за Александра Исаевича (что-то теперь с ним будет?)слилась воедино с тревогой за Войновича и Корнилова, которые в товремя уже вступили на путь «диссидентства», – за всех нас. Ячувствовал, что арест «Исаича» – это начало какого-то поворота вобщей нашей судьбе. Каким-то образом он (сам факт егосуществования, его неуязвимости) защищал, охранял «от них» всехнас. И теперь, без него, мы словно стали стократ беззащитнее: еслиуж они решились взять ЕГО, так с нами со всеми и вовсе не станутчикаться.
С той ясностью, с какой выражаю сейчас, я этого тогда, наверно,не сознавал. Но что-то подобное безусловно чувствовал. Хотя чувствоэто было где-то на периферии моегосознания (может быть, даже иподсознания). Главная же тревога была за него: на что они все-такирешатся? Что с ним сделают? Неужели посмеют, после всего, что онуже пережил однажды – в ТЕ ВРЕМЕНА, – заставить пережить его этоещё раз, снова?
Наутро, когда указ о «выдворении» был объявлен, у меня прямокамень с души свалился.
Среди появившихся в тот же день в печати лакейских откликов наэто событие наших литературных корифеев слегка выделялся (а можетбыть, мне это показалось?) отклик Валентина Катаева.
Начинался он как-то так: «С чувством огромного удовлетворения яузнал…»
Прочитав это, я подумал, что наверняка Валентин Петрович этимказенным способом выразил то, что чувствовал на самом деле. Мнедаже сейчас мерещится, что там было сказано: «С чувством огромногооблегчения…» А поскольку «чувство огромного облегчения» было темсамым чувством, которое испытал и я, узнав, что А. И. уже вГермании, у Бёлля, – мне показалось, что Валентин Петровичпочувствовал (и хотел выразить) именно это.
А может быть – кто знает! – так оно на самом деле и было?
Первые недоумения
Четверть века спустя после явления «Ивана Денисовича», в новые,уже «перестроечные» времена я впервые пересек границу «большойзоны». Первой настоящей моей «заграницей» (страны соцлагеря – не всчет) стала Западная Германия.
Город Кельн. Мы стоим с местной дамой (русского происхождения)на каком-то мосту, и я спрашиваю у нее:
– Как называется эта река?
Она спокойно отвечает:
– Эта река называется Рейн.
А вот другая местная дама – на этот раз не русская, а настоящаянемка, но прекрасно (она славистка) говорящая по-русски, везет меняна роскошной иномарке вдоль этогосамого Рейна.
– А это, – говорит она, – замок нашего графа.