Страница 15 из 38
Вот и сейчас, отыскав меня, чтобы излить свои мысли окарякинской речи, он с ходу начал:
– Карякин хочет убедить ИХ, что деятельность Солженицына ИМ неопасна и даже выгодна. Но разве можно убедить глисту, что онажизненно заинтересована в том, чтобы организм, на котором онапаразитирует, был жив? Что если он погибнет, с ним вместе погибнети она тоже? Глиста не в состоянии этого понять! Она знает толькоодно: сосать, сосать и сосать!
Дальнейшее развитие событий показало, что автор «теорииглистократии» глядел в корень.
Меня речь Карякина возбудила не так сильно, какКонстантиновского. А удивила – и того меньше: все эти Юринытактические идеи мне были давно и хорошо известны. В самом началенашего знакомства, прочитав рукопись моей книги о Гайдаре, онпредложил мне – чтобы протащить её в печать – все родные нашисоветские реалии заменить на китайские.
Но одна фраза в той карякинской речи на обсуждении «Раковогокорпуса» поразила даже и меня.
Он сказал, что больше всех других появившихся в нашей печатистатей о повести Солженицына «Один день Ивана Денисовича» емупонравилась статья Дымшица. И что, будь на то его воля, он быименно ею заменил предисловие к «Ивану Денисовичу», написанное А.Т. Твардовским.
Тоже, конечно, дань тактике.
Не знаю, было ли это такой же данью тактике, или, может быть,данью дружбе, но Александр Исаевич в своей заключительной речи извсех выступавших выделил именно Карякина.
Спустя несколько дней я, правда, узнал, что и моей речью он былтоже доволен.
Лёва Левицкий, работавший тогда в «Новом мире», рассказал мне,что у них в редакции меня за мое выступление многие осудили. Ему,мол (то есть – мне), лишь бы себя показать, а об общем нашем делеон и не думал.
И присутствовавший при этом разговоре Александр Исаевич будто быотозвался на это так:
– Но то, о чем он сказал, сказать было надо. И сказал это толькоон. Никто, кроме него.
Узнав об этой его реплике, я был польщен. Что мне Беляев, чтомне и мнение «новомирцев», если сам Исаич меня одобрил.
Ну, а что до того, что он на всех нас смотрел отстраненно,словно бы издали и даже чуть-чуть свысока, то я искренне считал,что он имеет право так на нас смотреть. Ведь он упал к нам с неба. *
Как уже было сказано, о том, что почти все солженицынскиезаписочки у меня пропали, я не особенно печалюсь. А вот о том, чтоне сохранилась одна из них – жалею. Уж её-то в любом случае надобыло сохранить.
Это было приглашение на предполагавшееся вручение емуНобелевской премии.
От других записочек (тех, что потерялись) эта отличалась дажевнешним видом. К короткому тексту приглашения прилагался адрес(улица Горького, дом 12, Козицкий переулок, дом два, квартира 169),а к адресу – ещё и план, особый подробный чертежик, объясняющий,как эту квартиру отыскать.
Чертежик этот был там совсем не лишним. Без него в лабиринтезапутанных московских дворов и переулков добраться до неё и в самомделе было бы не просто.
Приступая к этому рассказу, я был уверен, что это, так яснозапомнившееся мне приглашение с чертежиком-планом, было адресованомне. А написав первые строки, вдруг усомнился. И решил себяпроверить, заглянув в «Теленка», в котором, как мне помнилось, всемэтим событиям посвящалась специальная глава – «Нобелиана»:…
Подготовка этой церемонии, кроме бытовых трудностей – приличнопринять в рядовой квартире 60 гостей и всё именитых, либо западныхкорреспондентов, – подготовка была сложна, непривычна и во всехотношениях. Сперва: определить список гостей – так, чтобы непригласить никого сомнительного (по своему общественному поведению)и не пропустить никого достойного (по своему художественному илинаучному весу), – и вместе с тем, чтобы гости были реальные, кто неструсит, а придёт. Затем надо было таить пригласительные билеты –до дня, когда Гиров объявил дату церемонии, и теперь этих гостейобъехать или обослать приглашениями – кроме формальных ещё имотивировочными письмами, которые побудили бы человека предпочестьобщественный акт неизбежному будущему утеснению от начальства.Число согласившихся писателей, режиссёров и артистов удивило меня:какая ж ещё сохранялась в людях доля бесстрашия, желанияразогнуться или стыда быть вечным рабом! А неприятности могли бытьдля всех самые серьёзные…
В подготовку церемонии входил и выбор воскресного дня, чтобыникого не задержали на работе, и дневного часа – чтобыгосбезопасность, милиция, дружинники не могли бы в темноте скрытопреградить путь: днём такие действия доступны фотографированию…
В виде юмора я посылал приглашение министру культуры Фурцевой идвум советским корреспондентам – газет, которые до сих пор ненападали на меня: «Сельской жизни» и «Труда».
(А. Солженицын. Бодался телёнок с дубом. Очерки литературнойжизни. М. 1996. Стр. 301)
В таком избранном обществе я никак не мог оказаться.
Вот если бы приглашенных было двести пятьдесят, как в том спискеписателей, которым он разослал свое обращение к съезду, – тогдадругое дело. А попасть в список, в котором было всего-навсегошестьдесят фамилий? Нет, такого быть не могло.
Значит, то приглашение я видел у кого-то из своих друзей илизнакомых.
Может быть, у Виталия Гинзбурга? (В свое время он тоже станетнобелиатом).
Или у Евгения Львовича Фейнберга? (Это он познакомил и свел А.И. с А. Д. Сахаровым).
Хоть убей, – не помню!
Помню только, что, увидав тот адрес и тот поясняющий чертежик, явздрогнул.
Почему, – объясню чуть позже. Сперва надо объяснить, почемуцеремония торжественного вручения регалий, полагающихся лауреатуНобелевской премии, должна была происходить в «рядовой квартире», иЧТО это была за квартира.
Вышло так, что из-за этой премии, вернее, из-за способа еёвручения Александру Исаевичу в то время пришлось бодаться уже нетолько с Софьей Власьевной (так во всех тогдашних наших разговорахмы ласково именовали нашу родную, трижды проклятую Советскуювласть), но и с Нобелевским комитетом, у которого с процедуройвручения этой премии возникли неожиданные – и немалые – трудности изаботы.
Поначалу А. И. объявил, что ко дню вручения премии непременносам, лично прибудет в Стокольм, чтобы, как Бунин, получить все, чтоему полагается, из рук короля и произнести при этом, – чтобы навесь мир громом прозвучала она – традиционную Нобелевскуюлекцию.
Он – не Пастернак, трусливо прятаться, вилять, тем болееотказываться от премии не станет, что бы ни случилось и какие бы нивозникли на этом пути у него препятствия….
…Премия – свалилась, как снегом весёлым на голову…
Пришла – прорвалась телефонными звонками на дачу Ростроповича.Век мне туда не звонили – вдруг несколько звонков в несколькоминут…
То был норвежец Пер Эгил Хегге, отлично говорящий по-русски,редкость среди западных корреспондентов в Москве. Вот он добылгде-то номер телефона и задавал вопросы:принимаю ли я премию? поедули в Стокгольм?
Я задумался, потом ходил за карандашом с бумагой, он могпредставить, что я – в смятеньи. А у меня замыслено было:неделюникакне отзываться и посмотреть – какнашизалают, с какогоконца начнут. Но звонок корреспондента срывал мой план. Промолчать,отклониться – уже будто сползать на гибельную дорожку. И при старомзамысле:всё не как Пастернак, всё наоборот,оставалось увереннообъявить: да! Принимаю! да, непременно поеду,поскольку это будетзависеть от меня!(У нас же и наручники накинуть недолго.) И ещедобавить: моё здоровье –превосходнои не помешает такой поездке!(Ведь все неугодные у нас болеют, потому не едут.)
В ту минуту я нисколько не сомневался, что поеду.
(Там же. Стр. 277–278)
Говоря о наручниках, которые «у нас накинуть недолго», А. И.имел в виду не только и даже не столько арест, сколько другиеполицейские меры. Например, самый простой и наиболее вероятныйвариант: что в Стокгольм его просто-напросто не пустят.
Но у Софьи Власьевны были на этот случай другие планы….
ИЗ ЗАПИСКИ КОМИТЕТА ГОСУДАРСТВЕННОЙ
БЕЗОПАСНОСТИ при СОВЕТЕ МИНИСТРОВ