Феномен Солженицына

Закончил я тем, что роману Булгакова «Мастер и Маргарита»наверняка суждена долгая жизнь (тут снова были возражающие возгласыс мест), но как бы то ни было, двадцатьпять лет из этой его долгойжизни у этого романа украли. Так вот, не случилось бы того же и с«Раковым корпусом» Солженицына.

Вспомнил я ещё письмо Замятина Сталину, начинавшееся словами: «Квам обращается человек, приговоренный к высшей мере наказания…» Этобыла метафора: Замятин имел ввиду, что книги его не печатаются.Прямо так и написал, что невозможность прорваться своими книгами кчитателю – это и есть для настоящего писателя –высшая меранаказания.

Это мое высказывание почему-то особенно возмутило взявшего словопочти сразу после меня Елизара Мальцева.

Елизар считался человеком, как тогда говорили, прогрессивным. Вовсяком случае, к литературныму начальству он не принадлежал иособым законопослушанием тоже не отличался. Но начал он с довольнорезкой отповеди мне. Сказал, что он тоже читал письмо ЗамятинаСталину, но к чему было его тут вспоминать, он не понял.

Дальше цитирую по стенограмме:…

Я не собираюсь учить Сарнова. Меня не удивишь острымивыступлениями, я и сам выступаю остро. Но мне кажется, что человек,выходящий на эту ответственную трибуну, должен выбирать слова… АСарнов проявил здесь лихость, безответственность, а это не можетсейчас нам помочь. О самом произведении Солженицына он не сказал нислова, но зачем-то начал сравнивать советских писателей сработниками Третьего отделения…

Это, конечно, неправда, что о самом произведении Солженицына ябудто бы не сказал ни слова, но – что верно, то верно! – вшкольном, «семинарском» обсуждении конкретных его достоинств инедостатков участия действительно не принял. И, кстати сказать, ввыступлении Кедриной меня как раз больше всего возмутил именно вотэтот «семинарский» тон.

Вениамин Александрович Каверин в последней своей мемуарной книгеоб этом её выступлении вспоминает так:…

За Славиным выступила З. Кедрина, и многие, в том числе я, сподчеркнутым шумом покинули зал – сказалась дурная репутация, всебыли убеждены в отрицательном мнении… И ошиблись. Кедрина призналадаже, что «вещь очень интересная», и выразила полную уверенность втом, что «она будет напечатана».

(В. Каверин. Эпилог. М. 1989, стр 388–389)

Прочитав сейчас (в стенограмме) текст выступления Кедриной, яувидал, что ничего такого уж особенно противного она и в самом делене сказала. Но меня возмутил сам тон её выступления – то, что окниге Солженицына она говорила так, как говорила бы, выступая насеминаре в Литературном институте о рукописи какого-нибудь молодоголитератора, сочинившего нечто заслуживающее поощрения, но над чемещё надо работать.

Что же касается выступления Елизара Мальцева, то процитировал яего здесь, разумеется, не для того, чтобы сейчас, – полвека спустя,– ему возражать или с ним спорить, а лишь с одной-единственнойцелью: восстановить атмосферу того обсуждения, где у всех егоучастников – от генерал-лейтенанта КГБ Виктора Николаевича Ильинадо «прогрессивного» Елизара Мальцева – была одна общая забота:только бы не рассердить «товарища Волка»!

Впрочем, некоторые из тогдашних «прогрессистов» ставили передсобой и более серьезную задачу. Они хотели уговорить «товарищаВолка», внушить ему некие – не то чтобы гуманные, а просто здравыеидеи, объяснить, что «теленок», который тогда ещё только-тольконачинал «бодаться с дубом», в сущности, не представляет для «дуба»никакой опасности. Больше того! Из этих его неопасных боданий «дуб»может даже извлечь для себя немалую выгоду.

Этой идеей было пронизано выступление Юрия Карякина.

Начал он так:…

В своем завещании Ленин высказал страстную и трагическуюнадежду, что придут люди, необходимые нам, со следующимикачествами: они ни слова не скажут против совести; не побоятсявслух сказать о любых ошибках; не побоятся борьбы. Мы забываем этислова, хотя часто цитируем завещание. А Солженицын отвечает этимстатьям.

Говорил или не говорил Ленин это в своём завещании, а если дажеи говорил, что имел при этом в виду, было тут совершенно неважно.Важно было только само имя Ленина. Это был пароль, знак, знаменитаяформула киплинговского Маугли: «Мы с тобой одной крови…»

Но это было только начало, так сказать, зачин.

А дальше последовало вот что:…

Всем очевидно, что «Раковый корпус» должен выйти в свет. Я хочупривести политические аргументы в защиту этой мысли. Именнополитические, а не политиканские. Мне пришлось собрать едва ли невсе зарубежные отзывы о книге «Один день Ивана Денисовича». Этакнига единодушно была осуждена на страницах троцкистской,китайской, албанской, корейской печати. С теми людьми, которые исейчас её осуждают, я расхожусь не по вопросу о том, надо липрименять политические критерии к произведениям искусства. Нельзяне применять. Подавляющее большинство положительных отзывов оповести «Один день…» дали руководители крупнейших компартий, самыевыдающиеся марксисты современности. Публикацией этой повести мыприобрели бы огромное количество союзников…

В перерыве ко мне подошел мой приятель и сосед по дому ИльяДавыдович Константиновский. Человек легко возбуждавшийся и по болееничтожным поводам, – сейчас он просто кипел. И как тут жевыяснилось, довела его возбуждение до столь высокого градуса именноречь Карякина.

Но тут, чтобы природа этой его реакции была совсем уже понятна,надо сказать несколько слов про Илью Давыдовича.

Человек он был занятный, с причудливой биографией и весьманеординарным характером. Но об этом, может быть, как-нибудь вдругой раз. А сейчас важно сказать о нем только одно: он былсоздателем оригинальной теории, объясняющей самую суть нашейуникальной советской системы, не имеющей, как он уверял, никакиханалогов в мировой истории.

Отбросив все известные определения этой её уникальности («Новыйкласс», «Номенклатура» и проч.), он дал ей своё название:ГЛИСТОКРАТИЯ.

– Слово удачное, меткое, – согласился я при первом нашем с нимразговоре на эту тему. – Но в чем же тут уникальность? Да, глисты,гельминты – это паразиты. И наши номенклатурщики безусловнотаковыми являются. Но ведь до них были и другие паразитическиеклассы… Ведь и рабовладелец, и феодал, и какой-нибудь там азиатскийсатрап, они ведь тоже…

– Ах, вы ничего не понимаете! – сразу начал горячиться автор«Теории глистократии». – Ну, хорошо! Возьмем рабовладельческийстрой – самый отвратительный, самый бесчеловечный. На рынке рабовможет возникнуть ситуация, при которой рабы будут так дешевы, чторабовладельцу выгоднее будет купить новых, чем более или менеесноснокормить тех, которые работают, положим, на его виноградниках.Черт с ними, думает он, пусть дохнут. Куплю других. Казалось бы,что может быть ужаснее?

– Почему «казалось бы»? Это действительно ужасно, – говориля.

– Да, ужасно… Но можете ли вы представить себе ситуацию, прикоторой тому же рабовладельцу было бы при этом совершенно всеравно, соберет ли он к осени свой урожай или не соберет?

– Нет, – подумав, сказал я. – Такого я себе представить немогу.

– А чтобы помещику было наплевать, взойдет ли то, что его мужикипосеяли, или померзнет к чертовой матери? Такое вы можете себепредставить?

– Нет, – сказал я. – Тоже не могу.

– Вот! А нашему председателю колхоза позвонят из райкома иприкажут сеять, даже если точно будет известно, что сеять рано, чтовесь будущий урожай померзнет на корню. Прикажут, потому что имсверху такой план спустили. Или прикажут сажать кукурузу, которая вего широтах никогда не росла и расти не будет. И он, как миленький,будетеё сажать. Потому что его благополучие не зависит от того,соберет или не соберет он урожай. Оно целиком и полностью зависиттолько от того, что в райкоме поставят галочку: план по посевнойвыполнен. Вот это и есть глистократия, – заключил он свою маленькуюлекцию.

Возвращались мы с ним к этом теме неоднократно. Собственно,любой наш разговор, любая тема, которую мы затрагивали в нашихбеседах, в конце концов неизбежно приводила нас к его «теорииглистократии».