Феномен Солженицына

Укоризненно покивав мне, он сказал:

– Не ожидал… Не ожидал от вас…

Не помню дословно, что я ответил, но, видимо, что-то оченьпохожее на традиционный плаксивый ответ нерадивого пятиклассника,вызванного на ковёр директором школы: «А что я сделал?..»

– Ну как же, – пояснил Виктор Николаевич. – Вы ведь знаете, какк нам сейчас относятся… На Московское отделение каких только собакне вешают… Думаете, так просто было добиться согласия на этообсуждение?.. И всё так хорошо шло, спокойно, корректно… И вдруг –бац! Вылезаете вы и сравниваете своего товарища, коллегу, с агентомТретьего отделения…

По-настоящему даже не оценив всю пикантность этой реплики(важный чин этого самого Третьего отделения сравнение с агентом еговедомства воспринимает как оскорбление), скорее всё от той жерастерянности я возразил:

– Позвольте, Виктор Николаевич! Это ведь не я, это Берёзкосказал про Третье отделение. А я имел в виду совсем другое. Япросто хотел сказать: кто она такая, Кедрина, чтобы поучатьСолженицына? Она в сравнении с ним – как Булгарин в сравнении сПушкиным. Ничтожная литературная вошь имеет наглость, как ни в чемне бывало, с полным сознанием своего права учить Солженицына, какнадо ему писать свои книги.

– Вы в самом деле только это имели в виду? – быстро спросилИльин.

– Ну да, конечно! – с чистым сердцем подтвердил я.

– Так, может, вы объясните это собранию?

– Ну, нет, – сказал я. – Раз уж вы все поняли меня так, пустьоно так и остается.

Виктор Николаевич был человек неглупый, настаивать он нестал.

Когда мы с ним вернулись в зал, спектакль приближался к финалу.Берёзко уже даже произносил какие-то обтекаемые заключительныеслова. Но тут из зала послышались выкрики:

– Резолюция!..

– Надо принять решение!..

– Какое ещё решение?

– А вот такое: собрание московских писателей считает, чтоповесть Солженицына непременно должна быть опубликована…

– Но у нас нет таких полномочий! – задёргался до смертиперепугавшийся Берёзко. – Это не наша прерогатива…

– Значит, мы должны обратиться с таким требованием…

– К кому обратиться?.. Куда мы можем обратиться?.. – беспомощновопрошал несчастный Берёзко.

И тут на подиум (никакого подиума там, понятное дело, не было,но именно это слово почему-то кажется мне тут наиболее подходящим)вышла Белла Ахмадулина. Её юное лицо, возбужденное одушевлявшим еёпрекрасным порывом и немного алкоголем, было прелестно.Божественным своим голосом она произнесла:

– Если нам не к кому обратиться, давайте обратимся… –по-балетному пластичным, но в то же время каким-то оченьестественным движением воздев свои тонкие изящные руки к потолку,она пропела: – к Бо-огу!

Случайно я взглянул в этот момент на Солженицына. Он смотрел наБеллу с каким-то отстраненным любопытством – острым, цепким,изучающим взглядом. Как на какое-нибудь редкое, экзотическоеживотное.

Впрочем, я думаю, он на всех нас тогда смотрел так же. *

Неделю спустя я встретил на улице Слуцкого. Остановились,поговорили.

– Вчера, – сказал он, – я был у Беляева.

Альберт Беляев был тогда замзавотделом культуры ЦК КПСС.

– И в разговоре, – продолжал Борис, – между прочим, былоупомянуто ваше имя.

Я выразил насмешливое изумление по поводу того, что мое скромноеимя известно в столь высоких сферах.

Борис в ответ тоже усмехнулся и не без удовольствия процитировалсвоего высокопоставленного собеседника.

– Обсуждение «Ракового корпуса», – будто бы сказал тот, – прошлохорошо. Если не считать наглого выступления Сарнова.

Выслушав это сообщение, я не удивился. Но тогда у меня невозникло и тени сомнения насчет того, чем был вызван этот сердитыйначальственный отклик: ну, конечно же, моим «бестактным» выпадомпротив Кедриной!

Но сейчас, прочитав сокращенную станограмму обсуждения «Раковогокорпуса» (она, как уже было сказано, напечатана в шестом томесобрания сочинений Солженицына, изданного «Посевом»), понял, чтодело было не только в Кедриной. И может быть, даже совсем не вКедриной. Наверняка мое выступление показалось цековскомуаппаратчику наглым не только по форме. Наглость заключалась в самомего содержании – и именно в той части моей речи, которая быланаписана заранее.

Помню, мне тогда очень понравилась шутка Гриши Бакланова.

– Меня, – сказал он, – приучила армия к тому, что когданачальство советуется, это вовсе не означает, что оно действительнохочет выслушать совет. Мне кажется, что некоторые ораторы сегоднязлоупотребили своим правом давать советы рядовому Солженицыну.

Как видно, шутка эта понравилась не только мне: в стенограммепосле этих слов следует ремарка: «смех».

Но сейчас, внимательно прочитав подряд все выступления, я вдругувидел, что в этой Гришиной шутке отразилось нечто большее, чем яуслышал в ней тогда.

Обсуждение это – и начальством, и большинством выступавших(конечно, если судить по их выступлениям) – воспринималось какчисто творческое мероприятие: коллеги, товарищи по перу обсуждаютновое произведение своего собрата, делятся впечатлениями, указываютему на то, что у него получилось лучше, что хуже. В заключениемероприятия он благодарит товарищей за помощь, какие-то замечанияпринимает, с какими-то не соглашается, но обещает подумать и ихтоже учесть в дальнейшей работе над рукописью.

По форме оно так всё и было. И выступления, и заключительноеслово, в котором А. И. дипломатично заметил, что для него – вособенности сейчас, когда он пишет книгу за книгой, а их непечатают, – «такое обсуждение единственная возможность услышатьпрофессиональное мнение, услышать критику».

Но на самом деле цель Александра Исаевича, когда он настаивал наэтом обсуждении, состояла, конечно же, совсем не в том, чтобыуслышать о своей рукописи суждения профессионалов. Главная цельэтого обсуждения заключалась для него в том, чтобы легализоватькрамольную повесть, ходившую в «самиздате», ну и, конечно,использовать давление общественности, чтобы – чем чёрт не шутит? –всё-таки её напечатать.

Но вот даже и он вынужден был – из тактических соображений –делать вид, что превыше всего его волнуют чисто творческиепроблемы. Так что уж говорить о принявших участие в этом обсуждениизаконопослушных советских писателях, – а тем более об отвечавших заэто мероприятие литературных функционерах (В. Н. Ильин, ГеоргийБерёзко).

Конечно, это была игра. Но игра, с условиями которой – в той илииной мере – приходилось считаться всем.

А я, сочиняя свое будущее выступление, эти «условия игры»проигнорировал. Не потому, что был такой смелый, а просто… Не знаюдаже, как сказать… В общем, продемонстрировал некоторуюбезответственность…

И не случайно поэтому мое выступление – только оно одно! –несколько раз прерывалось негодующим гулом и протестующимивыкриками с мест.

Вот, например, говоря о том, что надо бы нам все-таки пониматьразницу между настоящими писателями и теми, кого на эту должностьназначило начальство, я вспомнил Первый писательский съезд, кудаБулгаков получил только лишь гостевой билет, а в президиумекоторого сидели разные псевдописатели и даже антиписатели. Рядом сГорькими Алексеем Толстым, – сказал я, – там сидели Анна Караваева,Кирпотин, Чумандрин…

И тут из зала раздались выкрики: «Чумандрин хороший писатель!»,«Чумандрин убит на фронте!», «Не надо нам нового табеля орангах!».

Выкрики эти отмечены в стенограмме. А из того, что в стенограммене отмечено, мне сейчас вспомнилось, что в тот же день, вечером,мой друг Гриша Бакланов в телефонномразговоре с моей женой,упоминая об этом, сказал: «Мне было стыдно за Бильку!» («Билька» –мое домашнее имя.) В тот же день другой мой друг – Лёва Левицкий,свойственник Чумандрина (он был женат на его дочери) – заверилменя, что никаких претензий по этому поводу он ко мне не имеет.

Продолжая свою речь, я снова вернулся к Булгакову. Сказал, чтосейчас начало романа этого писателя, удостоившегося тогда лишьгостевого билета, журнал «Москва» печатает в одиннадцатом номеренынешнего года, а окончание его собирается опубликовать не вдвенадцатом, как следовало ожидать, а в первом номере будущегогода. То есть надеется благодаря этому роману поднять подписку. Итут с мест опять раздались какие-то возмущенные выкрики. (Встенограмме отмечено: «Снова крики, неразборчивые».)