Феномен Солженицына

– Хочешь поэму Солженицына прочесть?

Конечно, он хотел.

Ну, а дальше события развивались стремительно. Прочитав поэму,Эмка, вопреки всем моим ожиданиям, задерживаться у меня не стал, асразу куда-то заторопился. И, как это всегда бывает с людьми,отмеченными перстом Божьим, выйдя от меня и пройдя буквальнонесколько шагов, наткнулся на Солженицына.

– Александр Исаич! – радостно заорал он. – А я только что вашупоэму читал!

– Что?.. Как?.. Где?

– У Сарнова…

Вот так и вышло, что Александр Исаевич пожелал немедля со мнойвстретиться.

Надо сказать, что эта – на сей раз не такая мимолетная, как всепредыдущие – встреча с ним произвела на меня совершеннооглушительное впечатление. И отнюдь не только потому, что на менядействовал гипноз его имени. Этот человек мог произвести (инаверняка производил) такое впечатление задолго до того, как имяего стало живой легендой.

Он тогда только начал отпускать бороду. Борода была ещё нетолстовская, даже не «достоевская», а – короткая, шкиперская. И вовсем его облике виделось что-то офицерское, спортивное, – чёткое,ловкое, быстрое. Он был обворожительно любезен, как мне показалось,даже чуть-чуть играл, наслаждаясь своей подчёркнутой куртуазностью.Но за этой безукоризненной любезностью чувствовался холодок хорошоощутимого расстояние между ним и мною. Дистанция эта сохранялась напротяжении всей нашей встречи и ни на миг не была нарушена.

Начал он с извинения, что вот, мол, вынужден был побеспокоить,оторвать меня от моих занятий.

В этом его извинении не ощущалось и тени иронии, но я сразу жеподумал, что кто-то (тот же Эмка) наверняка уже доложил ему, откаких таких важных занятий он вынужден был меня оторвать.

Поняв, в чем дело, я сразу же выразил готовность свести его с«добродеями», от которых получил поэму. Оставив Юру и Эмку у Лёвы,мы с ним вдвоём отправились ко мне (моя квартира была в двух шагахот Лёвиной). Дома была только жена. Она лежала в моем кабинете подпледом и что-то читала. Увидав со мною рядом – живьем –легендарного человека, она – от растерянности – даже не встала.

Я сказал:

– Александр Исаевич, это моя жена – Слава.

– Слава? Что за странное имя? – удивился он.

– Самое обыкновенное православное имя, – с каким-то, слегкаудивившим меня полемическим задором ответила она. И дляубедительности добавила:

– Есть в святцах

– Так-таки уж прямо и в святцах, – несколько ироническиотреагировал Александр Исаевич.

Откуда у моей жены явилась эта уверенность, что её имя – самоеобычное, православное, и даже есть в святцах, – я знал.

На самом деле ни в каких святцах ничего похожего нет и в помине,а происхождение её странного имени с православием уж тем более неимеет ничего общего.

В жизни нам с ней иногда (хотя и не так уж часто) встречалисьженщины, носившие имя «Слава». Но в одном случае это была«Станислава», в другом – «Бронислава». А она была – просто «Слава».Слава Петровна. И это в самом деле было странное имя: АлександрИсаевич был прав.

Странность же объяснялась просто.

Отец моей жены – Петр Иванович – был человек, мягко говоря,неординарный. Попросту говоря, – шальной. Будущая моя жена толькоещё должна была – со дня на день – явиться на свет, а он ужерастрезвонил всем своим друзьям-приятелям, что у него родился сын,которого назвали Слава. И когда вместо сына родилась дочь, деватьсяему было уже некуда: вот так она и стала – и осталась – Славой.

Некоторая необычность этого её имени не то чтобы сильно еётяготила, но все-таки досаждала, вынуждая время от времени отвечатьна этот, порядком уже поднадоевший ей вопрос: «Слава? Что застранное имя?» Был даже такой случай: в разгар космополитизмакакая-то соседка поинтересовалась у моей тёщи: «С чего бы это,интересно знать, вы дали своей дочери еврейское имя?»

На подозрения соседей в её тайном еврействе моей жене былонаплевать. Но не объяснять же каждому подробно прооригинала-отца.

А у нас в Литинституте, где я учился, была преподавательницамарксизма-ленинизма – Слава Владимировна Щирина. Тоже – неСвятослава и не Бронислава, а просто – Слава. И однажды я у неёспросил, откуда у неё такое имя. И она ответила: «Самоеобыкновенное православное имя, есть в святцах», – о чем я тут жесообщил своей жене.

На самом деле Слава Владимировна Щирина, – как это позжевыяснилось, – была еврейка, о чем я тогда не подозревал. Я исейчас-то не всегда могу отличить еврея от нееврея или еврейку отнееврейки (если, конечно, еврей – не Михаил Аркадьевич Светлов, аеврейка – не Алла Гербер), а уж в те, юные мои годы, и вовсе необладал этим нехитрым умением.

В общем, мы с женой поверили тогда Славе Владимировне, что имяСлава – самое обыкновенное православное, и что оно есть в святцах.Я, правда, с тех пор давным-давно уже про это забыл, но у жены вголове эта фраза, как видно, застряла крепко. И вот в ответ навопрос Александра Исаевича она из неё вдруг и выскочила.

Но выскочила она из неё не случайно, потому что весь этотбыстрый, короткий диалог, конечно же, имел весьма определенныйподтекст.

– Слава? Что за странное имя? – спросил он.

«Еврейка, наверно?» – услышала она в этом его вопросе. И быстроотреагировала:

– Самое обыкновенное православное имя, есть в святцах.

Подтекст же, легко различимый в самом тоне её ответа, был такой:«А вот и нет! Ошиблись, Александр Исаевич!»

Тогда я, признаться, был сильно зол на жену, поскольку эта еёвыходка казалась мне ни в малой степени им не спровоцированной.Тогда – в отличие от жены – я был уверен, что никакого намека на еёнациональную принадлежность, а уж тем более сантисемитскимпривкусом, в вопросе Александра Исаевича не было.

Сейчас, увы, я думаю иначе.

Но – не будем забегать вперед. Всему свое время.

Покинув Славу, которая так и осталась лежать под своим пледом,мы с Александром Исаевичем ушли в другую комнату, и я сталназванивать Миме.

Но дозвониться никак не удавалось: у Гребнёвых никто не бралтрубку.

Я успокоил Александра Исаевича, сказав, что ждать нам навернякапридется недолго. Так оно и вышло. Но эти недолгие минуты ожиданиядля меня оказались довольно томительными. Все, что мог сообщить емуна интересующую его тему, я уже сказал. А вести с ним праздные, ник чему не обязывающие, пустые разговоры мне, естественно, нехотелось.

О чем-то все-таки говорили… Не прекращая разговора, он несколькораз вынимал блокнот и что-то записывал, не забывая всякий разизвиниться предо мною. Я сказал, что иу Толстого читал, и по себезнаю, что мысль надо схватывать в тот самый миг, когда она к тебепришла, иначе она потеряет свою силу, будет сформулирована ужегораздо менее точно, – вяло, расплывчато. Он объяснил мне, что делосовсем не в том. Вынимал блокнот и делал свои записи он вовсе непотому, что его осенила какая-то мысль и он боялся, что если тотчасже её не записать, она ослабеет. Обыкновенно у человека, сказал он,уходит восемь часов на сон, восемь часов на работу (кажется, онвыразился как-то иначе, назвав эти восемь часов активным временем,что-то в этом роде). Остается, таким образом, ещё восемь часов,которые, как правило, уходят неизвестно на что. Так вот, сказал он,я не могу позволить себе такую роскошь, я стараюсь, чтобы у менявсе время, остающееся мне от сна, все эти шестнадцать часов, былиактивными.

Разговаривая, я все время названивал Гребнёвым. Но слышал толькодолгие гудки. Александр Исаевич нервничал. И тогда вдруг меняосенило, что наверняка всё можно выяснить у Бахновых. Жили они сГребнёвыми рядом – квартира к квартире. И не было на свете болееблизких друзей. Никаких секретов друг от друга у них, конечно, бытьне могло.

Позвонив Бахновым и услыхав голос Нели, жены Владика, я, ничегоне объясняя, спросил, можно ли к ним сейчас заглянуть на минутку.Да, конечно, – сказала Неля.

И мы пошли.

Когда она открыла нам дверь и узнала моего спутника, у неёподкосились ноги. Но, сохраняя – хоть и с трудом – самообладание,она провела нас в крошечный кабинет Владика. Первое, что сразубросилось нам там в глаза, был большой, – как мне тогда показалось,огромный – фотопортрет Солженицына, глядящий на нас иззастекленного стеллажа с книгами. Александр Исаевич цепким своимвзором эту деталь интерьера, конечно, сразу углядел. По моимпонятиям она должна была если не умилить, так хоть немного смягчитьего. Но, как я теперь понимаю, она только усилила его неприязнь к«добродеям из членов СП», у которых достало смелости только на то,чтобы выставить у себядома на всеобщее обозрение его портрет, нооказалось слишком её мало, чтобы опрометью кинуться защищатьего.