Страница 122 из 138
«А ещё мне, кроме фабрики, нужна молочная ферма! – совсемуже разошёлся военный, также освежившись водкой. – Потому что накой мне одна фабрика, если нету фермы? И эти, в серых халатах.Марш-марш на утреннюю дойку, и чтобы руки за спиной! Но Приходьку язавфермой не поставлю! Нет, брат, шалишь! Он, конечно, тоже бывшийкомдив, но я помню, кто меня в 87 заложил зампобою, что я продалтри дальномера и ящик фейерверков…»
«Приходько – это, очевидно, однополчанин Григорьевича, -от нечего делать стал переводить Сакуров, - комдив – это командирдивизиона, зампобой – заместитель комбрига по боевой подготовке,дальномер – это оптический прибор для определения стрелковыхдистанций, фейерверки – это имитационные снаряды длядемонстрационных стрельб. Одно непонятно: кому на хрен понадобилосьпокупать у военного эти примитивные даже для 87 года громоздкиеприборы и ящик взрывоопасного фуфла?»
«В общем, пришлось мне у грузина пожить неделю, -продолжал Семёныч, - потому что вина у него навалом, закуски –тоже, а тормоза со сцеплением такая канитель, что за один день несправишься…»
«Да раньше все люди были братья! – почти рыдал Жорка. – Ну, те, что жили внутри Союза, потому что какие там наши братья вСША или Юнайтед Кингдом (142)? И все наши внутренние братья моглижить, где хотели. Таджики – в Мелитополе, белорусы – в Бишкеке,узбеки – в Моршанске, русские – в Биробиджане и Армавире, а евреи сармянами – в Москве и Ленинграде. И все говорили по-русски. Ивезде, по всему Советскому Союзу, кроме Грузии с Арменией, всёделопроизводство велось на русском языке. Потому что во всехреспубликах, за исключением разве что Армении, жили славяне. Гдетеперь, я спрашиваю, эти славяне? Теперь они все бедные беженцы!Живут Христа ради в бывших колхозах, в летних бараках, где раньшестуденты во время летнего трудового семестра жили, а нынешниехозяева сельских акционерных обществ, такие же, между прочим,славяне, над ними измываются…»
«Прав Жорка, - спокойно думал Сакуров, некогда пережившийи ужас локального конфликта, и тяготы вынужденного переселения, -сколько людей с места согнали, не меньше, чем в Гражданскую. Но,что самое смешное, вслед за славянами из бывших советских республикстали переселяться и их коренные жители. Только славяне нынче побывшим колхозам в летних бараках в качестве Христа ради подёнщиков,а коренные – в Москве с Питером в качестве преуспевающихкоммерсантов. Эх, Россия, мать моя, не любишь ты чад своих…»
Думая так, Константин Матвеевич вспомнил недавнюютелепередачу про беженцев с лицами откровенно славянскойнациональности и их Христа ради работодателя, с таким же лицом. Тотгнал своих братьев славян из бараков, хотя на носу маячили морозы,и мотивировал свои действия тем, что бараки ему нужны на дрова, абратьев славян, которые самовольно заняли акционерное имущество, онвидит впервые. И что ещё пусть спасибо скажут, что просит он ихпо-хорошему, без собак и милиции.
«Да куда ж мы зимой с детьми! – плакались беженцы вкамеру. – Он ведь сам нас сюда пустил, чтобы мы ему сахарную свеклупомогли вручную убрать! А теперь гонит и даже обещанных денег, посто сорок долларов на одного подёнщика, отдавать не желает!»
«Какие деньги? – благородно и безбоязненно возмущался в туже камеру хозяин акционерного общества, он же бывший председательколхоза, он же работодатель, патриот и сопредседатель местногоотделения партии «Наш дом Россия» (143). – Впервые вижу!»
«Наш паровоз вперед летит!» - перешёл на политическуюмузыкальную тему балалаечный виртуоз Мироныч.
В это время Семёныч, отремонтировав до кучи и подвеску, атакже съев ещё пару порций самогона, свалился под стол. Варфаламеевтотчас прекратил медитировать и выдал очередной хокку:
Глава 57
Зима прошла как кошмарный сон. Односельчане пили так, чточертям было тошно. Сакуров только успевал гнать самогон. Жоркатолько успевал мотаться в Болшево за пенсией. Семёныч гнал своюдолю инвестициями сына. Варфаламеев рассчитывался натурой в видезакуси. Военный с Миронычем строго сидели на хвосте. Петровна,сволочь, повадилась пить наравне с мужиками. Иногда случался Гриша.Он тоже сидел на хвосте, но у него занемогла жена, и Гришу негнали. Тем более, что Гришина жена занемогла раком, и врачи обещалией полгода, от силы – месяцев восемь. И никто, кроме наполовинунерусского Сакурова и контуженного Жорки, не жалел ни Гришу, ни егожену. По Грише, кстати, тоже не было видно, что он переживает. Темне менее, Гриша очень изменился внешне: он похудел и постарелодновременно за какие-то два месяца с момента получения роковогоизвестия. Но поведение его осталось прежним: Гриша также угрюмосторонился людей в трезвом виде, и также впадал в полуидиотскоевеселье в пьяном. А когда его спрашивали о жене, он большерассказывал о дороговизне лекарств, но не о ней самой. И ещё Гришалюбил спьяну вспоминать молодость, свои охотничьи подвиги и войну,когда Гриша был совсем пацаном.
«Стою я, значить, у керосиновой лавки с бидоном, -рассказывал он, заседая в тёплой компании Семёныча, Жорки,Варфаламеева, Мироныча и Сакурова, - а немец уже пришёл. То есть, вгород пришли только разведчики на мотоциклах, потому что ихняяосновная армия осталась в Павелеце. Ну и что, что разведка?Керосин-то нужон завсегда, и без немца, и с немцем. А к томувремени, надо сказать, вся советская власть закрылась, а что могли– вакуировали. В обчем, конторы закрыты, лавки – окромя керосиновойи хлебной – заколочены. И в это время – аккурат я приблизился кокошку с краном – идут по улице навстречу друг другу наш и немец.Немец в кожане, в каске, в сапогах, весь в бляхах и автомат в рукахнаизготове держит. Наш в драном пальто, без шапки и в одном галоше,потому что в жопу пьяный. А потому пьяный, что винную лавкузаколотить – заколотили, а содержимое вакуировать не успели. Вот еёс утреца и грабили. А этот, который без шапки, навстречу немцу ипопадись. И нет, чтобы при виде вооружённого до зубов оккупантасвильнуть в переулочек, дальше навстречу немцу прёть и дажечевой-то петь пытается. Немец, я вам доложу, ажно обомлел! Но,видно, тренированный был мужчина, потому себя в руки взял и нашегоочередью из автомата так на землю и положил. Потом посмотрел нанас, что за керосином стояли, строго, сказал «Руссиш швайн» и пошёлдальше город завоёвывать…»
«Лихо! – мысленно восхитился Сакуров. – Тут тебе немцы вгород входят, а эти винную лавку грабят. И нет, чтобы награбленноедомой тащить, надираются на месте и прутся навстречу вооружённым дозубов оккупантам. Да ещё и песни поют…»
«А я помню, как в Лопатино немца ждали! – поддержалвоенную тему Семёныч. – Меня тогда по малолетству в деревню на леток тётке отправили, а потом война, отца со старшим братоммобилизовали, мать с тремя сёстрами в Москве, ну, думает, пустьсынок в деревне остаётся. Вот я сижу у тётки, гусей караулю, осень,в общем, и, гляжу, сельсоветчики с председателем на одной кобыле идвух меринах в Желтухинский лес подрали. Они – в лес, а я – домой ктётке. А напротив тёткиного дома, если кто помнит, стоял дом ЕгораКолотовкина, который председатель сельсовета и в Желтухинский лесудрал. И вижу я, как к его дому подходит местный колхозный пекарь,дядька Блинок. В руках берданка, за поясом – топор. Ну, говорит онбабе Колотовкина, сама добро отдашь, или силу применять надо? А такак стояла с платком, которым мужу махала, так и остолбенела. Ты,чё, грит, Вася, белены объелся, аль угорел с работы? А Блинок: иничего, грит, не объелся, а так как власть теперь меняется, то гонисвоё добро новому её представителю. Да какой же, говорит, тыпредставитель, если немцы пока ещё возле Павелеца на своих танкахбуксуют. А такой, грит, да как бабахнет из своей берданки, да какгаркнет «Хайль Гитлер!»
«Забрал?» - кратко поинтересовался Жорка, наполняя стаканысамогонкой Сакурова.