Полужизни

— Иначе, потому что она его возненавидела! — Мэри злится, словно я говорю откровенные глупости. — Она решила одним махом уничтожить и его, и себя — покончить с собой. Марте вообще нравилось все яркое и эффектное. Она пригласила Эйдена, солгав, будто хочет заказать картину. Разумеется, сперва он заартачился: работает исключительно по вдохновению, заказы не берет, — в общем, цену себе набивал, как и предполагала Марта. Но стоило озвучить размер гонорара — пятьдесят тысяч, кривляние прекратилось. Принципиальный и благородный художник не гнушался подачками, если они щедрые. Через день Марта прислала ему чек на пятьдесят тысяч и адрес Гарстед-коттеджа, где любила работать.

— Пятьдесят тысяч?! — изумленно спрашиваю я. — Она располагала такой суммой?

— Невероятно, правда? Для людей нашего с Мартой круга, то есть обычных учениц Виллерса, пятьдесят тысяч вовсе не «такая сумма». Это все равно что для тебя, ну, не знаю… пятьдесят фунтов. Извини, я не хотела показаться высокомерной.

— Дальше нетрудно угадать! — говорю я, не желая слышать конец. — Эйден сюда приехал, и Марта повесилась на его глазах.

— Она заранее все подготовила. Открыла дверь, включила музыку, встала на стол…

— Музыку, — повторяю я. — «Переживу» группы «Дестинис чайлд»?

— Да, именно. Марта хотела, чтобы Эйден вошел в дом, стал ее искать. Он… увидел ее на обеденном столе с петлей на шее. Веревку Марта привязала к осветительной арматуре. Эйден ничего не сказал, а Марта произнесла заготовленную фразу: «Пятьдесят тысяч фунтов твои. Мне они не понадобятся» — и спрыгнула.

Мы обе вздрагиваем, представляя короткий полет, прерванный рывком, от которого остановилось дыхание.

— А ты что там делала? — спрашиваю я, стараясь заполнить пустоту, которая разлилась во мне после истории Марты Вайерс.

— Мы с Мартой были неразлучны, — тускло отвечает Мэри.

— Пока она не встретила Эйдена?

— Даже после того.

— Выходит… — Что-то не дает мне покоя, разобрать бы еще, что именно… Мэри и Эйден, самые близкие люди Марты, оба художники. — Эйден знал, что ты художница?

— До гибели Марты я не была художницей. — Мэри обхватывает себя за плечи. — Я рисовала лишь в школе на уроках — сплошные вазы с фруктами.

«Невероятно!» — едва не вырывается у меня.

— Но ведь… — Я осекаюсь, не осмелившись сказать «Но ведь ты очень талантлива!»

— Это правда. — Мэри опускается на колени перед туалетным столиком, вскидывает голову, медленно гладит шею. — За кисть я взялась по совету Эйдена. Мы ведь оба присутствовали при гибели Марты, но не спасли ее. Трагедия надломила и его, и меня, а изливать душу мы могли только друг другу, остальные бы просто не поняли. Эйден сказал, что живопись избавляет от боли. Нет, он иначе выразился: «Живопись очищает голову от дури». В моей голове дури хватало с избытком, и я последовала его совету. Он помогал мне, говорил, что мои картины хороши, по-настоящему хороши, куда лучше его собственных… — Мэри говорит с запинками. — Я не имела права… прощать Эйдену то, что он сотворил с Мартой. Он объяснил, что видел их отношения совершенно иначе, не так, как Марта. Но даже зная, как он поступил с ней… Повторяю, я не имела права!

— Так вы с Эйденом…

— Мы стали приятелями, только и всего! — усмехается Марта. — По крайней мере, я так думала. — Она поворачивается к зеркалу и смотрит на свое морщинистое лицо. — Понимаешь, какая я эгоистка! Не могу ненавидеть Эйдена за его отношение к Марте. Внушаю себе, что ненавижу, ведь так правильнее и справедливее, но это ложь. Я ненавижу его за отношение ко мне.

Задать очевидный вопрос не хватает смелости.

— Пойдем! — Мэри поднимается на ноги. — Пора тебе все увидеть.

Мэри ведет меня на лестницу. Здесь табачный запах куда слабее, но все же чувствуется. По крутым ступенькам мы спускаемся в просторную кухню, из нее попадаем в кабинет-гостиную с кессонным потолком, а потом в узкий коридор, упирающийся в закрытую дверь. Ключ лежит на притолоке.

— Дверь держу запертой, — говорит она. — За ней мое сокровище. Его видели лишь Сесили, Эйден и полиция.

— Полиция?

— Периодически у меня начинается паранойя, и несчастные служащие фарнемской полиции проверяют, не спрятался ли здесь Эйден с топором. Хотя вот вчерашний коп даже не спросил, нужно ли осмотреть дом. Я им так надоела, что проверки стали формальностью.

Мэри поворачивает ключ, распахивает дверь и отходит в сторону: вот, смотри. Краской пахнет так, что дышать трудно. Что передо мной, я понимаю не сразу. Куча мусора? Словно мусорный контейнер перевернули! Рыхлый мусор напоминает перья, совершенно не сочетающиеся по цвету, еще я вижу древесину, аляповато-пестрые клочья ткани и… неужели холст?

«Аббертон»… Внутри контура человеческой фигуры Мэри наклеила мусор из этой кучи.

Неожиданно я различаю десятки мелких фрагментов — нарисованную улыбку, ноготь, кусок хмурого неба, что-то телесного цвета. Вот половина маленького, сантиметра два высотой, стула…

— Картины! — вскрикиваю я. — Это разорванные картины и распиленные рамы. Сколько их здесь?

Куча почти с меня высотой. Сверху щедро плеснули краску, и не одну банку, а несколько, может, даже десятки… Теперь кажется, что кучу перевязали разноцветной веревкой. Пол усеивают пестрые струпья засохшей краски. Кто-то поливал кучу краской, банку за банкой опорожнял, чтобы она пропитала мусор и протекла на пол… Белые, желтые, красные, синие, черные, зеленые брызги покрывают золотисто-кремовые обои и три больших эстампа в рамах. К подъемному окну придвинули обеденный стол, на котором я вижу банки с краской, телефон с радиотрубкой, пепельницу, три банки консервированных равиоли «Хайнц» и ржавый консервный нож.

— Да, картины, — кивает Мэри. — Плюс рамы и подрамники — такие деревянные штуки, на которые холст натягивают. Обожаю запах краски! Он какой-то медицинский, вдохнешь — сразу вспоминаешь больницы и кареты «скорой помощи». Успей к нам «скорая помощь», я никогда не взялась бы за кисти.

Я завороженно смотрю на гору распиленного дерева и рваного холста — растерзанные пейзажи, портреты, натюрморты. Вот мочка уха, вот кусок неба, вот лацкан пиджака. Кажется, одни куски намеренно оставили крупнее других, чтобы сохранить хотя бы фрагменты. Прищуриваюсь, зрение расфокусируется, и куча мусора превращается в россыпь самоцветов. Она тянется через всю комнату, практически не оставляя свободного места.

— Чьи это картины? — спрашиваю я.

— Мои, теперь они все мои. Я их вернула, — отвечает Мэри и улыбается. — Добро пожаловать на мою выставку!

20

5/03/2008

Чарли нашла Саймона где условились — в баре вокзала Кингс-Кросс. Бар оккупировали молодые солдаты в форме, совсем мальчишки, лет по двадцать, не старше, с пенными усами — пиво они не столько пили, сколько макали в него губы. Саймону досталось место между заляпанным пивом столом и пьяно прислонившимся к стене игровым автоматом.

Чарли придвинула стул и подсела к Саймону. Она тосковала по поре, когда в барах разрешалось курить. Без едкого запаха и дымовой завесы они казались театральными декорациями.

— Ничего не пьешь? — спросила Чарли.

Саймон раздраженно покачал головой. «Заткнись, не мешай думать!» — говорил его взгляд, так хорошо знакомый Чарли.

— Мне водку и апельсиновый сок! — Чарли примостилась на чистом краешке стула. Эх, лучше надо было выбирать! Саймон никак не отреагировал, и она тяжело вздохнула. — Ненавижу лондонских таксистов — болтают без умолку. Изо всех сил пришлось сотовый к уху прижимать…

— С кем ты так долго разговаривала? Я дозвониться не мог!

— Что-то срочное?

— Гиббс с Селлерсом были в доме Басси.

— Видели ту стену! — зажмурившись, прошептала Чарли.

«Ничего не случилось. Селлерс с Гиббсом давно знают про стену. Все знают!»

— Бояться нечего, — заверил Саймон. — Басси не вломится к тебе среди ночи с ножом. Она тобой восхищается.