Полужизни

В итоге, как я и предполагала, Хансард согласился. Адреса у него под рукой не оказалось, но пообещал разыскать. Перезвонил Сол вечером, координаты Мэри я записывала на глазах Эйдена.

— Ну? — только и спросил Эйден.

Я могла объяснить, что получила адрес от Сола Хансарда, но в тот период наши разговоры больше напоминали телеграммы: меньше слов — меньше боли.

— Спиллинг, Мегсон-Кресент, дом пятнадцать.

Лицо Эйдена превратилось в маску.

— Тот самый дом… — пробормотал он.

В его душе словно открылся невидимый шлюз, и ужас хлынул неуправляемым потоком. Эйден выскочил из комнаты. Секундой позже я услышала сдавленный крик — неужели он в коридоре упал? — и зажала уши. Ну как мне ему помочь? «Тот самый дом»? Дом, в котором он убил Мэри? Только она ведь жива!

Следующим утром просить у Эйдена выходной не пришлось, он сам все понял. Я сверилась с картой и поехала в Уинстэнли-Истейт. Видеть будущее никому не дано, но порой чувствуешь: впереди маячит что-то темное и зловещее, готовое проглотить с потрохами. Кожа натянулась и зудела, словно на меня снова брызнули краской. Я даже глянула в зеркало, хотя понимала: никакой краски нет, я смыла ее много месяцев назад.

Вскоре я ступила на запущенный двор Мэри, поднялась на крыльцо и, чувствуя себя комком нервов, постучала. Мэри открыла дверь, увидела меня и тяжело вздохнула. Что выражал ее взгляд, я так и не поняла.

— Рут Басси… Решила осмотреть мою хижину и самоутвердиться!

О чем она? Хочу самоутвердиться? Что за абсурд! Потрясенная до глубины души, я и ответить не смогла.

— После той стычки в галерее Сол Хансард на улицу меня вышвырнул. Наверное, хорошо, когда на твоей стороне такой любезный мужчина!

В сознании возникли странные ассоциации: сарказм ведет к агрессии, агрессия — к насилию. Я сжала кулаки и устремилась прочь.

— Стой! — крикнула вслед Мэри.

Я врезалась в стену — от страха дороги не разбирала! — и поцарапалась обо что-то острое. На блузке появилось красное пятнышко.

— Сейчас пластырь принесу, — сказала Мэри. — В ванной наверняка есть, если не засох совсем. От прежних хозяев остался. Давно пора было вырвать этот мерзкий сорняк!

Невообразимо, но Мэри жестом пригласила меня войти.

— Это вовсе не сорняк, — буркнула я, чтобы скрыть растерянность.

— Что?

— Ничего.

Мэри подошла и осторожно коснулась поранившей меня колючки.

— Так ты знаешь, что это за растение?

Я кивнула, не глядя на нее. Эти «сорняки» я видела в огромном количестве, правда, с такими острыми шипами — еще ни разу. Стоять спокойно не получалось: колотила дрожь.

— Ну так поделись.

Говорить о растениях казалось проще, чем о цели приезда.

— Это семпервивум, его специально на стене высадили.

Господи, какая же я идиотка, поранилась о безобидную колючку! Мэри теперь от смеха умрет.

— Тогда не стану вырывать, — не без сожаления проговорила Мэри. — Если нужен пластырь, пойдем.

Она ничуть не сомневалась, что от помощи я не откажусь, и черным ходом провела меня на кухню. Повсюду грязь и запустение — неужели здесь живет женщина?

— Что, потрясена обстановкой? — усмехнулась Мэри.

— Да нет…

— Как въехала, ни к чему пальцем не прикасалась.

Потом она добавила что-то о естественном очаровании, только я почти не слушала. Все мои мысли были об «Аббертоне». Как мне до него добраться? Почему я сразу не подумала о безнадежности затеи? А если взять и правду выложить? Нет, получится ерунда: «Мой приятель уверен, что убил вас много лет назад. Пожалуйста, подарите мне картину, которую отказались продавать в июне прошлого года, чтобы я убедила его: вы живы и здоровы».

Мэри велела ждать на кухне. Строго говоря, для крошечной царапины пластырь не требовался, но перечить я не решилась. Пустая кухня пугала, хотя дверь осталась открытой. Чтобы отвлечься, я мысленно перечисляла окружающие меня предметы: вот чайник, микроволновка, полотенце с вышитой надписью «Виллерс», картина, изображающая старый замок, пирамида из четырех пачкек мятного чая «Твиннингз»…

Сосредоточиться я не могла, успокоиться тоже и вышла в коридор. Пахло сигаретами, газом и прогорклым жиром. За приоткрытой дверью комнаты слева просматривался газовый камин, решетку которого покрывал толстый слой пыли, похожей на потускневшие блестки, и портрет мальчика — не ребенка, а уже подростка. Написав на стене «Джой дивижн», он отступил на шаг оценить свою работу. Лица не видно, только затылок. Я тотчас узнала манеру Мэри: казалось, мальчишка вот-вот обернется и перехватит мой взгляд. Картина смущала, волновала, тревожила — почему-то хотелось отвести взгляд. Как Мэри этого добивается? Неужели красками и кистью можно создать такое чудо?

Мэри по-девчоночьи спрыгнула с предпоследней ступеньки и оказалась рядом со мной так внезапно, что я вскрикнула от неожиданности.

— Прости, что напугала! Вот, — она протянула пластырь. Неужели она больше не злится? Неужели ее впрямь волнует моя царапина?

Я и отреагировать не успела, а Мэри уже отделила бумагу и, держа пластырь в зубах, задрала мне блузку. Я испуганно отпрянула и уперлась спиной в стену. Поздно! Мэри увидела и шрам, рассекающий мой живот пополам, и бюстгальтер — блузку она задрала куда выше, чем следовало.

Впрочем, белье Мэри совершенно не интересовало, ее глаза впились в шрам. После операции я случайно услышала медсестру, которая думала, что я еще без сознания: «Надеюсь, она не растолстеет, иначе будет не живот, а задница!» Стоявший рядом медбрат захихикал и назвал ее стервой.

Мэри зачарованно и совершенно бесстыдно глазела на мой шрам. Страшно хотелось одернуть блузку, но противиться воле Мэри не хватало пороху: я слишком хорошо знала, что за это бывает.

Мэри лизнула кончик пальца, аккуратно стерла кровь, приклеила пластырь и разгладила. «Сумасшедшая!» — перехватив ее улыбку, подумала я. Вдруг ее забота — лишь скрытое проявление агрессии? Если Мэри хотела унизить меня, то вновь своего добилась.

— Ну, что скажешь? — Мэри кивнула на портрет мальчика. — Нравится?

— Да…

— В чем дело? — искренне удивилась Мэри. — Тебе же нравятся мои работы! Одну из них ты прямо-таки мечтала заполучить!

— Они… они все хороши!

Чуть дальше висели еще две картины. На первой за столом сидели мужчина, женщина и мальчик, на второй тот же мужчина лежал на кровати, а женщина смотрелась в зеркало. Ее лицо я видела лишь отраженным, но даже так чувствовала насмешливость взгляда. Захотелось отвернуться. Яркие и незабываемые, полотна выделялись на фоне тусклых обоев, как сияющие в грязи бриллианты. Они казались совершенно неуместными, но без них в доме было бы пусто. Логике и здравому смыслу вопреки интуиция подсказывала, что дому номер пятнадцать по Мегсон-Кресент нужны картины Мэри.

— Да, эти картины не для украшения интерьера, — кивнула Мэри, приняв мой восторг за неодобрение. — Семейка дрянная во всех отношениях, но такова уж здесь жизнь. А ты смелая, раз решилась приехать. Эти в Уинстэнли-Истейт больше не живут, зато других таких же хоть пруд пруди!

— Вовсе я не смелая… — Она что, издевается? Не видит, что меня колотит от ужаса?

— Знаешь, я тебе рада. Хочу извиниться за тот июньский инцидент. Пугать тебя я вовсе не хотела.

«Смени тему, пожалуйста, смени тему!» Я стиснула зубы так, что челюсти заболели.

— Я ведь сама испугалась, и махровый эгоизм не позволил… — Мэри не договорила. — То происшествие… Оно ведь тебя больше не мучает?

Как она смеет задавать мне такие вопросы? В душе огненным цветком распускался гнев, но я заставила себя кивнуть, мол, все нормально. Вот моя естественная реакция на гнев — пытаюсь задушить, пока его против меня не использовали. «Не давай гневу выхода» — эту истину я усвоила еще ребенком. Родители внушили, что неподобающие христианам чувства нужно выжигать каленым железом. Поэтому с естеством я боролась и вела себя так, чтобы родители были довольны и горды. Гнев, особенно направленный на мать с отцом, исключался в принципе.