Полужизни

Эйден помрачнел.

— Ты права. Конечно, выставку нужно смотреть четыре дня, только… Рут, я не поеду. Я и на день мастерскую запереть не смогу! У многих художников выставки на носу, они на меня рассчитывают.

— Эх… — Мое разочарование повисло в воздухе, словно густой туман. О поездке без Эйдена я и не помышляла. — Неужели…

— Ладно, ну их к черту! — Эйден передумал так быстро, что я растерялась. — Подождут, все подождут!

— Так ты… поедешь в Лондон?

— Да, но только на четверг и пятницу. В пятницу вечером вернусь сюда и, чтобы нагнать упущенное, буду работать все выходные.

— То есть художникам ждать не придется? — улыбнулась я.

Эйден вечно притворяется, что презирает наших клиентов, но, по-моему, втайне он ими восхищается и немного завидует. Как ему не испытывать духовного родства с художниками, если в его работе столько творческого? В рамах для купленных мной картин он никогда не использует готовые профили и начинает с нуля. С рамами для себя то же самое: все те, что висят на стенах мастерской, — пустые и самодостаточные, — полностью изготовлены вручную. «Это мои произведения искусства, — сказал однажды Эйден. — Когда-то багетчиков приравнивали к художникам, а рамы, бывало, стоили дороже самих картин».

— Я тоже вернусь в пятницу и помогу тебе, — пообещала я. — Двух дней вполне хватит.

— К выставке нужно готовиться, как к марафону, — заявил Эйден. — Только так мы сможем обойти все экспонаты. Не надевай туфли на каблуках, иначе точно ничего не получится!

Я засмеялась, а Эйден взглянул на меня так, что сердце пустилось бешеным галопом. Он ведь хотел сжать меня в охапку и поцеловать, но не решался. У меня тоже смелости не хватало. В ту пору мы проводили много времени, глядя друг на друга словно через стекло. «Я так тебя люблю», — говорил Эйден. «Я тоже», — отвечала я. Такие признания заменяли ласки, и это казалось нормальным. То есть я знала, что держаться за руки и целоваться принято раньше, чем признаваться в любви, но нисколько не переживала. Мы вместе, нам хорошо — именно это было для меня главным. Что нам до остальных?

Помню, Эйден покрывал багет золотой фольгой.

— Где остановимся в Лондоне? В отеле? — невинно спросил он.

Я сразу поняла, к чему он клонит, и кивнула.

С тех пор о поездке я думала ежедневно, а уж сколько мы с Эйденом о ней говорили! На официальном сайте выставки вывесили список художников-участников. О ком-то Эйден уже слышал, кого-то обслуживал в свое время, кого-то — до сих пор. У кого-то имелись личные сайты, которые он хотел мне показать, но я отказалась, потому что тринадцатого декабря, в день открытия выставки, хотела увидеть картины впервые. Чем ближе становилась заветная дата, тем сильнее я переживала: что будет, когда «Врата в искусство» и ночь в отеле уйдут в прошлое? Что мне потом предвкушать?

В четверг мы встали в четыре утра, взяли мою дорожную сумку и поехали в Роундесли, чтобы сесть на шестичасовой поезд до Лондона и успеть к открытию. Завтракали на вокзале Кингс-Кросс, в баре, облюбованном горлопанами, которые хлестали пиво и рыгали.

— Неужели они начинают день… с такого? — шепотом спросила я у Эйдена.

Он тотчас заказал бутылку шампанского, лучшего, какое мог предложить бар, и заявил:

— Пить можно по-разному. Это наша первая совместная поездка. Давай отпразднуем!

— А еще сегодня выставка, — напомнила я.

Его счастливая улыбка померкла.

— Эйден, в чем дело? — встревожилась я.

— Ничего… Ничего. (Во второй раз получилось убедительнее.) Хочешь провести на выставке два полных дня — я, в принципе, не против, только из рабочего графика выбиваться обидно.

— В субботу и воскресенье будем работать допоздна и нагоним. Мы и отстанем-то ненамного, — пообещала я, искренне желая его успокоить. — Эйден, нужно быть себе другом, причем самым лучшим. — Эту рекомендацию я вычитала в книжке под названием «Управляй своей жизнью». — Ты посоветовал бы лучшему другу отдавать работе всего себя или время от времени расслабляться?

— Я посоветовал бы ему читать нормальные книги, а не всякую дрянь о самоусовершенствовании, от которой он не отрывается, — подначил Эйден с улыбкой. — Для личностного роста существуют способы получше круглосуточного анализа собственной психики, самый радикальный из них — упорная работа, — вот что я бы ему сказал!

Я ткнула его в бок. «Пусть дразнится, — думала в ту пору я. — А то, что мы спорим, — здорово!»

До Александра-палас мы добрались минут за десять до открытия. Кроме нас у входа никого не было. «Как фанатики!» — ухмыльнулся Эйден, а я заверила, что очень этим горжусь. Сонная, полупьяная, разомлевшая от яичницы с беконом и кровяной колбасы, я не сомневалась: только двери откроются — рвану с низкого старта.

В большом фойе две женщины продавали билеты и программки. Я уже собралась юркнуть за двойную дверь, но Эйден оттащил назад:

— Стой, хочу кое-что тебе показать! — Он купил программку и открыл ее. — Лишь так можно оценить масштаб того, что мы сейчас увидим, — объяснил он.

На развороте был план выставки — обозначенные белыми квадратами стенды с номерами, в общей сложности четыреста шестьдесят восемь на два сообщающихся зала. С другой стороны шел список — номер места с фамилией художника или названием галереи напротив.

— Эйден! — я схватила его за руку. — Джейн Филдер здесь тоже выставляется, ее место — сто семьдесят один.

Как же я пропустила эту фамилию, когда мы с Эйденом изучали список участников?

— Кто, кто?

— Она «Что-то злое» написала. Помнишь, с красными отпечатками пальцев… Это первая картина в моей коллекции.

— Твоя любимая художница! Боюсь, после того, как ты отведешь душу, на ее стенде ничего не останется, — с притворным беспокойством проговорил Эйден. — Пожалуй, мне нужно нанять грузовик и устроиться на ночную смену уборщиком!

— Думаешь, она лично здесь присутствует?

— Иногда художники приезжают, иногда нет. Ну, с чего начнем?

— С Джейн Филдер! — решительно ответила я.

Сперва мы целенаправленно пробирались к стенду номер сто семьдесят один, но он был в конце второго зала, и вскоре не смотреть по сторонам стало невмоготу. Я подошла к одному стенду, потом к другому… Большинство стендов арендовали не галереи, а сами художники, которые охотно рассказывали о своих работах и отвечали на вопросы. К обеду стенд номер сто семьдесят один был по-прежнему далеко, а в моей голове царил полный сумбур. Мне понравилось множество картин, многие я бы купила, но хотела осмотреть повнимательнее.

— Нужно записать номера стендов, к которым хотелось бы вернуться, — сказала я Эйдену. — Мы ведь можем снова пройти тем же маршрутом?

— Говорил я тебе, это настоящий лабиринт! — засмеялся Эйден, но, заметив мое недовольство, добавил: — Понимаю, тебе уже попалось множество интересных картин и интересных художников, но, уверяю, ее ты еще не видела!

— Кого «ее»?

— Не кого, а что! Картину, без которой не сможешь жить. За которую заплатишь втридорога — что угодно, только бы она стала твоей.

Остаток дня мы бродили по выставке, смотрели, общались с художниками. Вернее, общалась я, а Эйден больше отмалчивался, стоял рядом и слушал. В какой-то момент он посоветовал мне быть чуть сдержаннее.

— Рут, ты их слишком обнадеживаешь!

— Мне же нравятся их работы, так почему бы не похвалить? — возразила я. — Уверена, художники с удовольствием принимают комплименты и от тех, кто в итоге ничего не покупает.

Эйден категорично покачал головой:

— Похвала минус покупка равно ложь — именно этот алгоритм управляет сознанием художников. Если не сдобришь комплимент чеком или наличными, они тебе не поверят.

После ланча — мы съели по сэндвичу в местном кафе — я увидела «тот самый» стенд. Выставлялась на нем художница по имени Глория Стетбей. «Какая элегантная!» — невольно восхитилась я. Поговорить с Глорией не было возможности: ее обступили со всех сторон, и никто не желал потесниться. Среди работ Глории преобладали абстракции, да такие, что абстракции других художников теперь казались едва ли не реализмом. Разноцветные, объемные, сборчатые, ее картины напоминали песчаные дюны или поверхность далеких планет. От такого богатства цвета и текстуры все увиденное раньше померкло и поблекло.