Полужизни

Ответ Чарли знала, хотя примирилась с ним далеко не сразу. И в доме номер пятнадцать по Мегсон-Кресент, и в его владелице чувствовалось что-то… Сказать «пугающее» было бы чересчур, скорее, тревожное. Возможно, это объяснялось гнетущей атмосферой и запущенностью, тем не менее Чарли не желала поддаваться соблазну сбежать.

— Я сказала, что можно увидеть мои картины, а не допрашивать о них с пристрастием, — напомнила Мэри. — Кому попало я работы не показываю!

— Почему же мне решили показать?

— Хороший вопрос, — кивнула Мэри и улыбнулась, будто знала ответ, но разглашать не собиралась. — Пойдемте, большинство картин на втором этаже.

Она повела Чарли в коридор, узкий и такой же запущенный, как кухня. Красная с коричневыми завитками ковровая дорожка по бокам сгнила, а у входной двери почернела. Обои наполовину отклеились. Они были темно-бежевые с белым узором, в котором Чарли не без труда узнала цветы магнолии. Маленькая батарея успела не только посереть, но и облупиться, зато над ней висела картина. Чарли остановилась, чтобы рассмотреть ее внимательнее. За низеньким столом сидели трое — толстый мужчина, женщина и мальчик лет четырнадцати-пятнадцати. Мальчик был в уличной одежде, взрослые — в халатах. Женщина напоминала птичку: тоненькая, хрупкая, с мелкими чертами лица. Она заслоняла глаза рукой и смотрела вниз. Сперва Чарли решила, что у нее болит голова, потом заметила на столе пустые бутылки и поняла: голова болит неспроста, у женщины похмелье. Да, это утро после бурной ночи.

У лестницы висела еще одна картина — те же мужчина и женщина, но уже без мальчика. Женщина в белой ночнушке на бретелях сидела перед зеркалом и расчесывала волосы, а толстяк лежал на кровати и читал газету.

Картины потрясли Чарли до глубины души. Широкой публике они бы вряд ли понравились, но излучали больше света, чем голая лампочка, которую по пути зажгла Мэри. А какие краски! Яркие, сочные, но позитива не привносят, напротив. Казалось, мрачную безрадостную сцену осветили ярким прожектором.

— Они… ваши? — спросила Чарли, ожидая услышать «да».

Мэри уже поднялась до половины лестницы и издала звук, смысла которого Чарли не поняла.

— Не краденые, если суть вопроса в этом.

— Нет, я имела в виду…

— Ясно. Нет, они не мои.

Другими словами, Мэри все прекрасно поняла и хотела выиграть время.

В холле второго этажа висели сразу три картины. На первой женщина и мальчик сидели на противоположных концах продавленного желтого дивана и смотрели в разные стороны. На второй мужчина стоял у запертой двери; судя по поднятой руке, он собирался постучать, а по открытому рту — орал во все горло. На третьей Чарли увидела молодую пару. Парень и девушка, оба толстые, смуглые, с густыми бровями и тяжелыми лбами, играли в карты за низеньким столом — тем самым, что был на картине, висящей на первом этаже.

Мэри распахнула одну из трех дверей и жестом показала Чарли: после вас, мол. Вот и главная спальня. Здесь Эйден Сид якобы убил Мэри и бросил тело посреди кровати. У Чарли засосало под ложечкой. «Хватит дурить! — мысленно велела себе она. — Лежи там труп, кто бы тебя пустил?»

У самого порога Чарли застыла как вкопанная: надо же, сколько картин! Многие даже рассмотреть не получалось; их либо заслонили другими картинами, либо повернули обратной стороной. Ту т был и городской пейзаж — большое каменное здание с башней, — и множество поясных портретов, в основном уставших от жизни женщин. У стены стояло несколько больших розово-коричневых абстрактных полотен — ни дать ни взять человеческая кожа крупным планом — с пересекающимися линиями и разводами. Подобно картинам на первом этаже и в холле второго, широкой публике они не предназначались, но, бесспорно, обладали огромной энергетикой.

Подобно картинам на первом этаже… Ну разумеется, напрасно Мэри отрицает очевидное!

— Если эти картины написали вы, значит, и те — вы, — махнув в сторону двери, заявила Чарли. — Рука та же, это даже я способна понять.

Мэри явно смутилась и ответила не сразу:

— Да, это все мои работы.

Допытываться, почему Мэри солгала, Чарли сочла неуместным. Вдруг постеснялась? Тщеславия в ней Чарли не чувствовала. Все картины в спальне были в рамах, но те, что висели в коридоре и в холле, — нет. Почему-то это казалось неправильным.

— Кто эти люди? — спросила Чарли.

— На картинах? Соседи — и нынешние, и те, кто уже уехал. Уинстэнли-Истейт в лицах! — В ухмылке Мэри чувствовалось презрение к самой себе. Она кивнула на портреты у стены напротив: — Имен тех людей уже не помню. Я заплатила, они побывали в роли натурщиков, и на этом все закончилось.

Чарли вгляделась в лица: вдруг кого из натурщиков доводилось арестовывать?

— Удивляетесь, как можно писать портреты совершенно чужих людей? — спросила Мэри, хотя Чарли об этом даже не обмолвилась. — В эмоциональном плане писать портреты знакомых чревато страшной нервотрепкой. Я стараюсь себя беречь, правда, получается не всегда. Порой уступаешь порыву, а потом приходится расхлебывать.

Сама поза Мэри говорила о напряжении: она съежилась, точно хотела стать маленькой и незаметной.

— Вот вы, если бы писали портрет, кого бы в натурщики выбрали? Жениха? — Мэри смотрела на руки Чарли. — У вас же кольцо…

— Если честно, не знаю… — Чарли почувствовала, что краснеет.

Нет, рисовать Саймона она бы не стала: в портрете было бы слишком много личного. Да Саймон бы и не позволил. В субботу после помолвки он у нее ночевал. Они спали на одной кровати, но друг к другу даже не прикоснулись. Объятие на заднем дворе так и осталось единственным. Тем не менее Чарли была довольна. Никогда прежде Саймон у нее не ночевал, а тут согласился. Разве это не прогресс?

— Ясно, жених в натурщики не годится, — кивнула Мэри. — Значит, возможны два варианта: либо он вам неинтересен настолько, что хоть помолвку расторгай, либо вы понимаете, что я имела в виду, говоря о страшной нервотрепке.

— Вы занимаетесь живописью с двухтысячного года и говорите, что здесь почтивсе картины, — сменила тему Чарли. — Где же остальные, если вы ничего не продаете?

— Одну я подарила Рут Басси. — На губах Мэри появилась улыбка. — Помните, я показывала вам семпервивум?

Чарли не сразу сообразила, что речь о зеленой розе с жесткими лепестками, что растет из стены.

— Название мне подсказала Рут. Сама я в растениях совершенно не разбираюсь. Однажды сад погубила и поклялась себе: все, больше пробовать не стоит. Помню, подарила Рут картину — до этого тысячу лет никому ничего не дарила и уже забыла, как это приятно, — и подумала: она ведь тоже сделала мне подарок. «Семпервивум» в переводе с латыни значит «вечно живое».

— Вы редко делаете подарки? — осторожно поинтересовалась Чарли. Здесь скрывалась какая-то тайна, которую ей очень захотелось узнать. Где погубленный Мэри сад? Там, где она жила до переезда на Мегсон-Кресент?

— Никаких подарков! — категорично заявила Мэри. — Ни дарить, ни продавать вам я ничего не собираюсь. Картину я подарила Рут потому, что хотела попросить прощения.

— За что?

— Из-за меня она потеряла работу. История долгая, рассказывать не буду, тем более мы обе выглядим в ней не лучшим образом.

— Речь о службе в Галерее Спиллинга?

— Какое это имеет значение? — подозрительно спросила Мэри.

«Сколько же запретных тем у этой женщины! Сплошные табу».

— Я просто уточняю. Ведь именно там работала Рут, прежде чем поступить к Эйдену Сиду…

Никогда прежде Чарли не видела, чтобы человеческое лицо так вздрагивало, а тут ей показалось, что Мэри словно ударило током.

— Рут… Рут работает у Эйдена Сида? — Мэри убрала волосы за ухо, потом второй раз, потом третий, потом четвертый…

— Да, а еще они вместе живут, — сообщила Чарли. — Гражданским браком.

Мэри побелела как полотно.

— Неправда! Рут живет одна, в домике за воротами Блантир-парка. Почему вы лжете?!

— Я не лгу и, к сожалению, ничего не понимаю. Почему это так важно? Вы же говорите, что не знаете Эйдена…